Oh well...

Повторно пройдено ДА2.
Чувствую себя бесчувственной сволочью: за всё время игры мысль "сдохните вы все" приходила слишком часто.
Отдельной темой стоит "убей близкого человека ему во благо".
После поощрения третьего или четвёртого подобного "подвига" начинаешь подозревать неладное.
Состояние "yeah, whatever" после финальной заставки всё же немного не то, чего ожидаешь от Биовар.

@темы: Dragon Age 2

---

Потащено с разрешения дарополучателя

16.04.2011 в 22:23

Пишет  Диванный Шейд:

УРЯЯЯ! Она Это Сделала!

16.04.2011 в 16:49

Пишет  Русалка Милюля:

Диванный, получай своего непроизносимого эльфика!

Спасибо, русалка!

Какой красавец!

@темы: Jarlaxle

---

I'll sell my soul to dream you wide awake

TXT

Too late, the melody is over
The joke seems to be on me
Cause I'm the one no laughing
Down here on the floor
Deflate the mystery of living
In the most heartless fashion I could ever imagine
No pretending on decoy
[Chorus:]
Another place and time
Without a great divide
And we could be flying deadly high
I'll sell my soul to dream you wide awake
Another place and time
Without a warning sign
And we could be dying angels high
I'll sell my soul to dream you wide awake
I'll dream you, I'll dream you, I'll dream you wide awake

With me disaster finds a playfield
Love seems to draw dark twisted pleasure tearing at me
Cause I cannot let you go
Mercy! Like water in the desert
Shines through my memory like jewelry in the sun
Where are you now?

[Chorus]

It's like I'm raising to the sun
The lying face, the blazing gun
Cause I'm afraid I will be left here without you
Like I'm raising up to moon
You give me more when I have none
Cause I'm afraid I will be left here without you

Wide awake, wide awake...

перевод

Слишком поздно, песня спета,
И, похоже, что смеются надо мной,
Ведь я единственный, кому не до смеха,
Сижу в одиночестве на полу...
Опровергни загадку жизни
Самым жестоким способом, который можно представить,
Не притворяясь и не обманывая...
[Припев:]
В другом месте и времени
Забудем о расстоянии
И сможем летать на безумной высоте...
Я продам свою душу, чтобы сон стал явью...
В другом месте и времени,
Ни о чем не тревожась,
Мы стали бы двумя умирающими ангелами...
Я продам свою душу, чтобы сон стал явью...
Ты приснишься мне, ты приснишься мне, ты приснишься мне и сон станет явью...

Со мной несчастья играют в догонялки,
И, кажется, любви нравится издеваться надо мной,
Ведь у меня не получается отпустить тебя...
Милосердие! Как оазис посреди пустыни
Сияет драгоценным камнем в моей памяти...
Где же ты сейчас...

[Припев]

Кажется, что я достигаю солнца,
Его палящих лучей, которые манили своим теплом,
Ведь я так боюсь того, что ты меня покинешь...
Кажется, что я достигаю луны,
Ведь ты даешь мне все, когда я потерян...
Я так боюсь того, что ты меня покинешь...

Стань явью, стань явью...

Эта песня поразительно отражает моё отношение к единственному в мире человеку.

---

С разрешения автора

11.04.2011 в 12:14

Пишет  Али4е:

Дикий пес
Название: Дикий пес
Автор:  Али4е
Категория: Dragon Age 2
Рейтинг: R
Персонажи и пейринги: Фенрис/м!Хоук
Жанр: слэш
Аннотация: То, о чем не знал вездесущий гном
Предупреждения: слегка AU и ООС, чуть-чуть БДСМ
Статус: закончен

Меньше всего я хотел знать, что испытывают лириумные наркоманы, но ты научил меня и этому. Что такое пристрастие, я понял, когда скользил языком по линиям твоих татуировок. Я хотел очертить каждый завиток, пусть на это понадобится вечность, но ты не давал мне и мгновения — хватал за волосы, отрывал от себя, чтобы ткнуть лицом в потертый бархат покрывал борделя. В затхлую обивку старого кресла в кабинете Авелин, когда мы ждали ее с дежурства. А то и в деревянный стол задних комнат «Висельника».
Ты никогда не приходил ко мне. Ты никогда не пускал меня к себе. Тебе нужен был огромный дом, чтобы заполнить его своей пустотой.
Меньше всего меня интересовал личный ад магов крови, но теперь мне известно, что они слышат, когда вспарывают свою плоть. Это зов. Сладкая жажда рассечь себя. Ты хватаешь меня сзади за волосы, и мое перекошенное лицо не расслабляется — оно словно стекает прочь. Ты вскрываешь меня, ты рвешь меня и режешь, я чувствую тебя внутри как горячую сталь, а на коже как холодное железо — даже если ты снял перчатки.
Еще в ту ночь, три года назад, я понял, что мне придется вымаливать каждую секунду ласки. Кто сказал, что любовник имеет право на нежность? Ты едва позволял прикасаться к тебе губами. И все же я нашел это — почти затянувшийся след прокола на соске.
— У тебя было кольцо?
И вот тогда ты впервые схватил меня за волосы и рванул вниз.
…А потом отшвырнул, как тряпку, как тело мертвого противника, из которого только что извлек клинок, и ушел без единого слова.
— Я не хочу об этом говорить, Хоук.
Согласен. Я был согласен на все, даже на твою ненависть, но, похоже, на мою долю не выпало и самого темного из твоих чувств. Ты играл в карты с Варриком, пил с Изабеллой, доводил до слез несчастную, глупую, безнадежно в тебя влюбленную Мерриль. Тебе нравилось то подманивать ее внезапной открытостью, то снова окатывать волной ледяной ярости.
Я был бы согласен и на это, но все, что мне доставалось, — и о чем не знал вездесущий гном, — это твои холодные руки и приказ, отданный взглядом, хлестким, как кнут надсмотрщика. Портовые закоулки. Какая-то щель в Клоаке, где на земляном полу были свалены кишащие клопами тюфяки, — пристанище моих менее удачливых соотечественников. Кого мы искали там? Как тебе удалось отделаться от Авелин? Почему я испытывал такое чудовищное, бездонное счастье? Мне показалось, будто я так силен, что смогу пробить твои доспехи кулаком и добраться до твоего сердца, но снова услышал лишь:
— Нам надо идти.
Согласен. В конце концов, по сути, ты был моим рабом в этом городе Казематов, запертый здесь, как в клетке, привязанный ко мне страхом перед бывшим хозяином. Он или я — весь твой выбор.
Но то, чего не знал я, чего не знал гном, чего не знала эта раскрашенная сука Арианна, унизанная перстнями и хрустальными цепочками, — ты уже начал вспоминать.
Я должен был понять в тот день на Рваном берегу, когда мы попали в засаду, и Авелин упала первой после удара кунарийского молота, упала на спину, как черепаха в своих доспехах, оглушенная, со сломанными ребрами. Меня впечатал в скалу саирабаз, и я мог только смотреть, как тает Мерриль, растворяясь в своей магии, в последней отчаянной попытке прикрыть всех нас, глупой, как она сама. Выплеснув себя до дна, она просто стояла и ждала, ждала своей смерти — такая же хрупкая, такая же непреклонная, такая же потерянная, как всегда.
И ты совершил то, что выглядело как безрассудство. Ты — которого никто из кунари так и не сумел достать, ты, который и один мог держаться против них вечно, ты, безупречный и неуязвимый силой лириума, — ты ринулся к ней, наплевав на собственную защиту, ты прорвался к ней буквально по телам, ты прикрыл ее собой и не позволил умереть.
— Почему? — спросил я тебя вечером в «Висельнике», после того как ты проиграл Варрику последнюю монету и я наконец смог подобраться к тебе на расстояние разговора.
Ты хотел об этом говорить. Я был должен понять, хотя бы начать понимать, когда ты сказал:
— Эта девочка с мертвой кровью… Она действительно умеет смотреть в зеркала и видеть в них прошлое.
Мерриль стала твоим зеркалом, заглянув в которое, ты увидел свою одержимость. Я был должен понять, пусть не тогда, чуть позже, в проулке, куда ходили блевать те, кому Нора не дозволяла осквернить кабацкий толчок. Говорили, что она трясется за его чистоту, больше, чем за свою девственность. Девственницы и котята в Киркволе? Я дрожал, как невеста, я млел, как котенок, запуская руки тебе под рубаху. И я нащупал кольцо. Должен был, должен был… Пусть ты тут же вдавил в мои плечи свои ладони насильника, заставив рухнуть на колени в более чем сомнительную грязь, пусть ты привычным жестом взял меня снизу за челюсть, отдавая четкое приказание, — именно с того дня все начало меняться.
…Я слышал, как в разговоре с Авелин ты назвал меня по имени.
…Когда мы толкались по рынку Нижнего города, на ходу перекусывая тем, что Варрик называл «пирожками с нагами», ты вдруг стряхнул крошку с моего три дня небритого лица — машинальным жестом, без капли нежности, как будто со своего.
…В «Цветущей розе» был на редкость тихий вечер, что-то томное висело в воздухе и вот-вот грозила распуститься черемуха. Поэтому, что ли, ты, отвалившись от меня, мокрого как мышь и такого же слабого, не вскочил со своим обычным «надо идти», а раскинулся на королевского размера кровати, глядя в потолок. А я протянул руку и сделал то, о чем раньше лишь сдавленно мечтал: провел пальцами по твоим серебристым волосам. Один раз, другой… Ты не отшатнулся, не обжег свирепым взглядом. Просто молча смотрел в потолок.
…Не помню, как случилось, что в «Висельнике» мы теперь всегда сидели вместе. И не только я от двери прямиком направлялся к тебе. Твои руки стали мягче. И что же, я ничего не замечал? Да нет, просто я был туп, как рабыня Арианны, и, наверное, так же смешон.
Все взорвала, как обычно, глупышка Мерриль, в чью наивность после стольких лет уже
мало кто верил. Я, отвернувшись от всех, пересчитывал кружки на подносе Норы и пытался понять, на сколько в этот раз нас нагрели и стоит ли оно скандала, когда внезапно раздался звонкий голосок эльфийки:
— Ой, Фенрис, у тебя сейчас были такие глаза… как у щенка. Ты влюбился? Ну признайся, влюбился?
Опешила даже, кажется, Нора, а рука Изабеллы дернулась к кинжалу. Я весь сжался внутри. Но твой голос не изменился. Все с той же мрачной насмешкой ты произнес:
— Да. И давно.
Впрочем, никому до нас с тобой не было дела, каждый изо всех сил подпирал спиной дверцу своего шкафа, чтобы из него не начали сыпаться скелеты или рваться демоны. Сумасшедшие братья, разбитые корабли, брошенные королевства — Судьба скрутила нас в тугой плотный ком. Нас не объединяли ни вера, ни родина, ни надежда, а только проигрыш Року в затянувшейся шахматной партии, наказанием за который стало заключение в городе Казематов. Мы все были рабами друг друга.
Иллюзии на сей счет имелись только у Андерса, точнее, у запертого в нем демона, который, привыкнув к податливости Тени, воображал, будто и здесь может что-то менять по своему усмотрению.
— Ты с ума сошел, Хоук, — увещевал меня этот одержимый. — Он же не человек, он какой-то дикий пес. Тебе нужен кто-то менее обреченный.
Почему-то его слова показались мне ужасно смешными. И я ответил тем, что совсем недавно счел бы кощунством:
— Я ферелденец, Андерс. Я люблю собак.
Менялись мы все. Возможно, это было влияние кунари с их ошеломляющим представлением о свободе: «У тебя всегда есть выбор — принять или отвергнуть кун». Или безумие Мередит, чья борьба с фантомами только делала их более реальными. Или слепота магов, которые в своих попытках вырваться из плена загоняли себя в еще худшие ловушки.
Ты наконец перестал сопротивляться. Даже я почувствовал, что ты сдался, и потому сумел ответить Данариусу именно так, как следовало:
— Это теперь моя собственность. И она слишком дорого мне обошлась.
Я не позволил тебе убить сестру вовсе не из желания спасти твою душу. Это часть дрессировки мабари — пес должен разрешать хозяину вынимать добычу даже из пасти. И мне не понадобилось отдавать молчаливый приказ глазами, я и так знал, что ты придешь ко мне этой ночью, чтобы принести в зубах свою гордость и сложить к моим ногам.
Потому что ферелденцы умеют приручать диких псов.

@темы: Dragon Age 2, в запас

---

Гарретт

Этот вор, как вскоре станет очевидным, был необычным вором. Он слыл артистом в своем деле. Другие просто крали все, что не прибито гвоздями, но этот крал даже гвозди. Он шокировал Анк-Морпорк тем, что проявлял особый интерес к присвоению — и с удивительным успехом — вещей, которые не только были прибиты гвоздями, но еще и лежали в недоступных сокровищницах под охраной зорких стражников.
Т. Пратчетт, «Посох и шляпа»

история Вора

Не единожды мир спасали профессиональные спасители — храбрые паладины со сверкающими мечами и мудрые маги в белоснежных одеяниях. Ведомые благородной идеей, они оставляли родные дома, собирались в далекие походы, совершали бессчетное число подвигов и (в половине случаев) погибали, овеянные славой. Так вот, герой нашего рассказа не имеет с ними совершенно ничего общего. Он никогда не стремился к известности — если быть точным, он всеми силами старался ее избежать — и не рвался в герои. Он всего-навсего заботился о своей шкуре, своем кошельке и своей рубашке, которая, как известно, завсегда ближе к телу. И профессия его была самой негероической, уступая, пожалуй, лишь наемному убийце. И звали его просто — Гаррет.

Тем не менее именно ему, вору и бродяге, не единожды и не дважды довелось решать судьбу мира. Он с удовольствием отказался бы от этой «уникальной» возможности и уступил бы ее кому угодно, да вот незадача — некому было. Поэтому раз за разом спасал мир именно он, и спасал так, как умел — тихо, незаметно и не привлекая лишнего внимания.

Самый лучший Город на Земле

О происхождении и раннем детстве Гаррета известно очень мало. Его не осаждали многочисленные летописцы, ему недосуг было заполнять официальные документы, уличные художники не рисовали с него портреты, да и геральдическая палата его родного города не выясняла, чем болела в пятнадцать лет его прабабушка по материнской линии. Достоверно известно лишь то, что в раннем детстве Гаррет остался круглым сиротой и оказался на улицах Города. Очередной бездомный бродяжка, перебивающийся карманным воровством, попрошайничеством и изредка — мелкими поручениями торговцев.

Но Гаррет не жаловался — ведь он был жив, а значит, ему повезло больше, чем многим его «коллегам». Так мальчишка и жил, срывая кошельки неосторожных граждан, ночуя под мостом и бегая от городской стражи и ордена Молота (группы религиозных фанатиков, одержимых манией наносить добро и причинять справедливость), до тех пор пока его вороватые ручонки не протянулись не туда, куда надо. Или наоборот — как раз туда?

Однажды, бродя по базару в поисках чего-нибудь съестного, Гаррет увидел странную картину: через рыночную толчею шел человек в черном плаще. Шел, не прилагая к этому никаких видимых усилий — люди совершенно не замечали его, их взгляды, казалось, проходили сквозь этого странного человека, но все же толпа расступалась перед ним и смыкалась за его спиной, пропуская его. Тут бы Гаррету и насторожиться, но внимание юноши привлек не столько странный способ перемещения мужчины, сколько толстый кожаный кошелек, свисающий с его пояса.

Гаррет смело направился наперерез незнакомцу, но как только он протянул руку к кошельку, незнакомец обернулся, схватил его за запястье и тихо сказал: «Это не твое». «Пожалуйста, сэр, я очень голоден, не говорите хаммеритам, я, честное слово, больше не буду...» — привычно заныл Гаррет, но осекся, обнаружив, что незнакомец его совершенно не слушает. «А ты определенно талантлив... — задумчиво сказал мужчина. — Очень непросто увидеть Хранителя, когда он этого не хочет. Нам нужны такие, как ты. Пойдешь со мной?» «О чем вы говорите? Отпустите меня!» — закричал ничего не понимающий Гаррет. «Да кто тебя держит, иди куда хочешь, — вздохнул собеседник. — Но больше я тебе предлагать не буду. Выбирай — или со мной, или попрошайничай тут хоть до конца жизни». Незнакомец выпустил руку мальчика и зашагал в прежнем направлении.

Хорошенько обдумав последнее предложение мужчины в черном, Гаррет сделал совершенно справедливый в его положении вывод, что хуже уже не будет, и бросился вдогонку. Бродяжка даже не подозревал, что попал в первый виток буйного водоворота событий, от которых он предпочел бы держаться подальше.

Студенческие годы

Незнакомец оказался членом ордена Хранителей — секретной организации, занятой поддержанием равновесия в мире. И Гаррета он привел, соответственно, в штаб-квартиру Хранителей, где юношу одели, обули, накормили, поселили и записали на обучение — талантов у Гаррета хватало, а вот с образованием было глухо, как в котле.

Хранители исповедовали принцип «Используй все, что сможешь», поэтому и Гаррета они обучали крайне разносторонне. Мальчик взрослел и мужал, тренеры хранителей не давали размякнуть ловкому подвижному телу, а учителя нагружали одаренного ученика упражнениями для ума. Учеником Гаррет был прилежным, спортсменом старательным, и довольно скоро он стал лучшим послушником Хранителей.

Гаррет прошел полный общеобразовательный курс (ну, по крайней мере, научился читать, писать и считать), обучился фехтованию и стрельбе из лука, основам рунической магии (в частности, умению видеть, читать и использовать Знаки Хранителей), инженерному делу, а также тому, что и так неплохо умел, — бесшумно и незаметно перемещаться.

И вышел бы из Гаррета превосходный агент ордена, но... Жизнь уже не мальчика, но мужа совершила еще один крутой поворот.

Гаррет с Хранителями просто не сработался. Проведя много лет в обществе Хранителей, он уже начал сожалеть, что когда-то пошел с человеком в черном плаще. В ордене его бесило практически все — дурацкий пафос Хранителей, провозглашающих себя чуть ли не спасителями вселенной, полнейшая их бездеятельность на фоне постоянных мрачных пророчеств и воплей о том, что нужно срочно что-то делать, манера членов ордена относиться к нему свысока и никогда не обосновывать свои поступки...

Гаррета раздражали даже его однокашники-послушники, которые во всем пытались угодить старшим Хранителям и верили всем тем длинным и полностью бессмысленным сентенциям о внутреннем равновесии, которыми их охотно кормили учителя. В цитадели Хранителей Гаррета держала только учеба. Когда Гаррет решил, что знает все, что хочет узнать, он сделал Хранителям ручкой и ушел, высказав бывшим коллегам все, что о них думает, и громко хлопнув дверью напоследок. Орден сдержал слово и не пытался его остановить.

Два ловкача

Недолго думая Гаррет сразу нашел место, где он мог в полном объеме применить все навыки, полученные от Хранителей. Фактически он вернулся к старому занятию, но в гораздо более крупных масштабах. Гаррет начал зарабатывать себе на жизнь воровством.

Но не простым карманничеством, нет. Второй раз он до этого опускаться не собирался. Солидный арсенал, с которым вор научился обращаться еще у Хранителей, позволял ему проворачивать такие операции, что городская стража только руки опускала, а что уж говорить о частных охранниках и телохранителях!

Ах, какие дела проводил новоиспеченный король воров Города! В середине бурной вечеринки, в доме, наводненном высшими чинами городской стражи, хозяин, решивший похвастаться диковинкой перед гостями, недосчитался огромнейшей ценности скипетра. Из подземной тюрьмы хаммеритов, расположенной на территории их крепости, прямо под казармами крестоносцев, пропал преступник, следствие по делу которого так и не было завершено. Наконец, на черном рынке всплыл полулегендарный артефакт Рог Квинтуса, считавшийся утерянным много лет назад...

Гаррет был не простым вором — он был творцом от воровства. Причем творцом, в воровской гильдии не состоящим и мзду не платящим, несмотря на все «мягкие» намеки вроде бандитов в подворотнях. И ни один даже самый дотошный следователь городской стражи не мог связать загадочные пропажи с почтенным богатым обывателем, снимающим квартиру в Южном Квартале. Но именно удачливость Гаррета однажды сыграла с ним дурную шутку.

Через вполне надежного информатора на связь с вором вышла леди, назвавшаяся Викторией, и дала Гаррету вполне обычный заказ — добыть у коллекционера артефактов Константина его меч. Артефакт работник плаща и дубинки добыл без особого труда, случались дела и посложнее, но дальше события пошли совершенно не так, как представлял себе ученик Хранителей. Леди Виктория попросила Гаррета пройтись с ней за платой — такое случалось и раньше, и вор не ожидал подвоха. Но вместо мешка с деньгами в доме Виктории Гаррета ждал... Константин, бывший хозяин меча.

Против ожиданий Константин был счастлив — он подарил Гаррету злополучный меч и сказал, что всю жизнь искал такого таланта в сфере экспроприации. Нашему герою, прошедшему маленькое испытание Константина, был предложен контракт номер два — за сотню тысяч золотых монет Гаррет должен был достать из заброшенной часовни хаммеритов артефакт под названием «Око». Поперхнувшись фразой: «Сколько-сколько монет, вы сказали?!» — Гаррет выдавил из себя: «Совершенно не вижу, почему бы благородному дону не украсть Око за сто тысяч золотых», пожал руку Константину и ушел.

А если бы он смотрел внимательнее — то заметил бы, что вокруг стен дома «скромного коллекционера» вьется ядовитая лоза, а капли вина, которое разливает Константин, прорастают лианами. Впрочем, даже если бы Гаррет это заметил, на конечный результат его размышлений это бы не повлияло. За сто тысяч вор был готов иметь дело даже с магами язычников.

Добыв артефакт, Гаррет опять же не ожидая подвоха, принес его заказчику, в дом Константина. Коллекционер был еще счастливее, чем в день первой встречи с Гарретом, Виктория ослепительно улыбалась... Размякший ученик Хранителей отдал каменное Око заказчикам и стал в ожидании платы. «Понимаете ли, мой друг, — усмехнулся коллекционер, — это Око совершенно слепо». «Что значит «слепо»? — недоуменно моргнул Гаррет. — Это же камень. И это то, что вы заказывали. Где плата?» «Терпение, друг мой, терпение, — еще раз усмехнулся Константин. — Виктория, отплати ему сполна».

На лбу лжеколлекционера ярко-зеленым цветом засияла печать язычников, да и сам он, стоило Гаррету на секунду отвернуться, слегка раздался ввысь и вширь, покраснел и отрастил рога. С Виктории слетела одежда, но порадоваться вор не успел — кожа его очаровательной заказчицы превратилась в дубовую кору, а руки — в ветви, которые оплели его по рукам и ногам. Гаррет и пикнуть не успел, как свободная рука-ветка Виктории протянулась к его лицу и... выколола его глаз. Чудом не потерявший сознание вор увидел, как его глаз был отдан Оку, а «Константин» представился по всей форме — языческий бог Ловкач, кандидат в завоеватели мира. Ловкач удалился в свое измерение, хохоча над доверчивым лопухом, называвшим себя мастером воровства, а Гаррет остался умирать, опутанный колючей лозой.

Спасли его Хранители, которые в очередной раз решили загрести жар чужой рукой и отправить на борьбу со злом не своего адепта, а вора-отступника. Орден Молота, посчитав языческого бога более заманчивой мишенью, чем человеческого вора, помог Гаррету чем мог — вставил тому механический глаз, вместо отданного Оку. С артефактом, способным доставить Ловкачу немало «приятных» минут, Гаррет направился в иное измерение — заменить этим артефактом Око.

После успешного завершения дела, стоя на снегу возле своего дома, Гаррет даже как-то и не задумывался, что он спас мир от могущественной сверхъестественной силы. В его голове висела только одна мысль — о том, что он только что ограбил бога. Ожидающему богоборцев Ловкачу было нечего противопоставить циничному мастерству вора. Город был спасен, на что Гаррету, по большому счету, было наплевать — он всего лишь отомстил за свой глаз и навсегда обезопасил себя от недовольного божества.

Однако, выталкивая из своего дома надоедливого Хранителя, пришедшего звать Гаррета обратно в орден, вор не удержался и съязвил, что уж он-то, в отличие от ордена, как раз спас мир, а не читал с помощью Знаков хитромудрые пророчества и не стонал, как все в мире плохо. «Передай своим и моим друзьям, что я больше в ваших делах участвовать не собираюсь», — медленно и с расстановкой сказал Гаррет, выпроваживая незваного гостя. «Хорошо, Гаррет. Я передам им, — ответил Хранитель, уходя. — Но у тебя не выйдет остаться в стороне. Не забывай, впереди еще Железная эпоха».

Железная эпоха

После успешной богограбительской операции дела Гаррета пошли как нельзя хуже. Механический глаз видел не хуже нормального, но какая-то часть воровской удачи вора определенно покинула. Несколько простеньких рейдов по домам, один совместный грабеж со старым собутыльником Бассо, наглая выходка в отделении стражи — и на хвосте мастера воровского искусства уже сидит толпа стражников, ожидая малейшего криминала с целью подтверждения вины. Доходило до смешного — вору стало нечем платить за квартиру, а выйти на промысел представители закона не позволяли. И особенно усердствовал в поимке Гаррета шериф Южного Квартала, Горманн Труарт.

Гаррет понял, что долго так продолжаться не может. И тут, как чертики из коробочки, снова выскочили старые знакомые — Хранители. Вкрадчивым шепотом та же тень в плаще, что предупреждала Гаррета о Железной эпохе, мягко намекнула ему, что шериф куплен с потрохами, а потроха Гаррета ему просто заказали. Тут уж ни о какой законности речи и быть не могло, вору срочно нужно было избавляться от оборотня в кольчуге. Слегка пораскинув мозгами, Гаррет нашел очень простой и действенный способ — шантаж. Коль скоро такой видный социальный и политический деятель, как шериф, нагло берет взятки, почему бы его на этом не поймать?.. Мастер-вор смутно подозревал, что раз в дело ввязались Хранители, значит, оно попахивает чем-то большим, нежели простые побегушки вора от стражи, но выбора у него не было никакого. И по наводке все тех же Хранителей Гаррет отправился выяснять, какие дела шериф Труарт имеет с орденом Механики.

Вскрывшаяся в результате недолгого расследования правда не то чтобы шокировала Гаррета, но задуматься заставила преизрядно. Горманн Труарт был куплен, причем не каким-нибудь обидчивым царьком воровской гильдии и даже не злопамятным дворянином... Нет, голова Гаррета понадобилась высшим эшелонам власти — главе механистов, пророку нового мира, брату Каррасу. Что за черт? Собрав в охапку граммофонные пластинки, на которых содержались доказательства давнего сотрудничества Горманна с Каррасом, Гаррет нанес шерифу визит вежливости...

...только для того, чтобы увидеть странное существо, напоминающее древесные големы язычников, над окровавленным телом блюстителя порядка. Да, довольно быстро Гаррет установил, что в смерти шерифа были виновны именно язычники. И не просто язычники, а старая знакомая Гаррета — Виктория.

Мастер-вор не дожил бы до своих лет, если бы не знал, что в криминальном мире не существует вечных врагов, а Виктория прекрасно помнила, как ловко Гаррет разделался с языческим богом. Таким образом, вор, которому нужны были могущественные союзники для того, чтобы разделаться с Каррасом, легко нашел общий язык с полубожеством, которому нужны были толковые человекоорудия для той же цели. Вместе им удалось раскрыть план брата Карраса — который оказался на удивление прост. Используя конструируемых орденом Механики роботов, вооруженных новейшим оружием, Каррас планировал уничтожить «несовершенных созданий из плоти и крови» и заменить их своими идеальными железными монстрами, которыми так легко управлять.

Недоумевая, почему Каррасу помешал именно он, но на всякий случай подозревая в этом происки Хранителей, Гаррет отправился разрушать планы доморощенного мессии. Не мудрствуя лукаво, он обратил против безумного епископа его же оружие — орденских паровых роботов. Ученик Хранителей знал, что техника — вещь, безусловно, хорошая и подчиняющаяся без вопросов, но подчиняться она будет любому, кто научится ею управлять.

И опять-таки только на пути домой до Гаррета дошло, что он не просто избавился от опасного недоброжелателя и не только стряхнул со своего хвоста городскую стражу, а вовсе даже вторично спас мир, на сей раз устранив нарушение баланса со стороны технологов. Гордости за совершенный подвиг не последовало — только облегчение и надежда, что теперь-то Хранители отстанут от своего незадачливого ученика и прекратят подставлять его под удар, чтобы восстановить равновесие его руками. Но не тут-то было — толкователи ордена Хранителей уже давно расшифровали новое пророчество, которое гласило, что близится эра великого Предательства с большой буквы.

Великое предательство

После смерти Карраса и распада ордена Механики жизнь Гаррета наконец-то вошла в нормальную колею, которая состояла из мелких рейдов по домам горожан в будние ночи, крупных рейдов по замкам дворян в выходные и походов к барыгам-спекулянтам после каждого успешного рейда. Ходят слухи, что на одном из своих дел Гаррет даже погорел, и когда стража отбила об его бока все пятки, его бросили в одиночную камеру в тюрьме Пэйвлок. Надо ли говорить, что в этой камере вор задержался ненадолго, а стражники еще долго удивлялись, куда делось содержимое их карманов?

Но и в этот раз спокойное течение его воровской жизни было нарушено Хранителями. В их пользу говорит то, что в кои-то веки они не стали тихо настраивать события против Гаррета, а прямо вышли с ним на связь и предложили работу. Довольно несложный заказ на добычу двух артефактов — одного у хаммеритов, второго у язычников — Гаррет выполнил без особого труда, но в награду орден дал ему всего лишь... новую работу. Пророчества о том, что грядет великое Предательство, на сей раз не на шутку заинтересовали мастера-вора, и от ордена он получил лишь доступ к библиотеке. Конечно, это не считая тех возможностей поживиться, с которыми он сталкивался в ходе выполнения заказов ордена.

Сотрудничество с Хранителями закончилось довольно быстро, и вновь по той же причине, что и в прошлый раз. Деятельной натуре вора претило бездействие и бесполезное ожидание, поэтому, прочитав пророчество о том, что «остановившееся время укажет на предателя», Гаррет вторично послал Хранителей к лешему и отправился останавливать время собственноручно. Под «временем» Гаррет подразумевал огромные башенные часы, стоящие в центре города. Ловкость рук и никакого мошенничества — и часы останавливаются, а потом... огромная башня рушится, и острие ее упирается в цитадель Хранителей. Более точной и более бесполезной подсказки о том, где искать предателя, придумать было трудно, так что Гаррет не добился ничего, кроме ссоры с орденом. И ссора была настолько серьезна, что когда прямо в Цитадели была зверски убита толковательница пророчеств, никто даже не проводил расследования, по следу Гаррета моментально пустились элитные убийцы ордена.

Огромный опыт жизни в бегах, который Гаррет приобрел, спасаясь от городской стражи, выручил его и здесь — он унес ноги не только от своих бывших товарищей, но и от очень странного создания, больше всего напоминающего Серую Ведьму, людоедку из детских сказок. Откуда взялось это существо, и почему оно охотится на Гаррета? Ответ на это Гаррету подсказали опять же детские сказки — Серая Ведьма способна принимать облик людей, которых она погубила.

Воспользовавшись помощью хаммеритов, Гаррет сумел установить, чей облик приняла Серая Ведьма, — этим человеком оказалась Гамелла, девочка-подмастерье, помогавшая покойной толковательнице переводить пророчества. Гамелла искала секрет Последнего Знака, которому подчинены все остальные Знаки Хранителей, и, узнав этот секрет, безжалостно расправилась с единственным человеком, который мог раскрыть его. А после этого она решила убрать с доски неудобную фигуру, которую практически невозможно контролировать, — мастера-вора Гаррета. Стоит ли говорить, что все, чем занимались последние несколько лет Хранители, на самом деле было направлено не на установление личности великого предателя, а на выполнение его (предателя) первостепенной задачи — нахождении Последнего Знака?

Гамелла, Серая Ведьма, помощница толковательницы и одна из влиятельнейших закулисных фигур ордена — вот кто оказался тем самым Предателем с большой буквы.

Но план старухи-оборотня по уничтожению Гаррета провалился. А после затрещал по швам и план обретения всемогущества путем Последнего Знака — разъяренный Гаррет, не без помощи теперь уже язычников, добрался до логова Гамеллы и устроил там форменный беспредел, украв все необходимые для рисования Знака ингредиенты. Затем, воспользовавшись старой привычкой бить врага его же оружием, он нарисовал этот знак сам. И держа в руках контроль над Последним Знаком, над всей магией Хранителей Города, он наконец-то получил долгожданную возможность избавиться от всего, что было ему ненавистно. И он использовал эту возможность: в одночасье погасли все Знаки Хранителей во всем городе, покрытое ими тело Серой Ведьмы обессилело под грузом прожитых столетий. Закрывались тайные ходы шпионов, толкователи утратили возможность переводить пророчества, боевики ордена недоуменно вертели в руках бесполезное оружие...

Магия Хранителей навсегда потеряла силу, повинуясь воле одного-единственного человека. Человека, хотевшего именно этого — нормальной спокойной жизни, в которой выбор мог бы делать он сам, подчиняясь собственной воле и не опасаясь того, что в его дверь внезапно постучит человек в черном плаще и начнет вещать, что их толкователи снова использовали Знаки и снова намудрили какое-то теперь уж точно смертельное и неодолимое пророчество. На сей раз Гаррет не просто спас Город — он решил его судьбу на многие годы вперед. И опять совершенно не желая этого и стремясь только обезопасить себя.

Последнее, что на сегодняшний день известно нам о Гаррете, — возвращаясь домой после уничтожения Гамеллы, он встретил ребенка. Маленькую девочку, которая протянула руку к его кошельку. «Это не твое», — схватив ее за запястье, покачал головой Гаррет. «Пожалуйста, сэр, я очень голодна, не говорите хаммеритам, я, честное слово, больше не буду...» — привычно заныла девочка, но осеклась, увидев, что Гаррет улыбается. «А ты определенно талантлива... — все еще улыбаясь, сказал вор. — Очень непросто увидеть Хранителя... Когда он этого не хочет».

«Почему он, а не я»?

Гаррета трудно назвать героем, вызывающим восхищение, но уважение он вызывает безусловно. Он добр, насколько вообще может быть добрым человек, работа которого требует угрожать простым гражданам ножом в темном переулке. Он может утащить ваш кошелек, как только вы на секунду отведете от него взгляд, но пока вы смотрите ему в глаза — он будет с вами кристально честен, и вы не дождетесь от него ни слова вранья. И если вы пообещаете ему достойную награду, он поможет вам практически в любом деле. А может быть, поможет даже бесплатно, если решит, что вы того стоите.

Заслуга Гаррета в том, что он прекрасно знал, что его понимание справедливости не плохо и не неверно, но оно его и больше ничье. Поэтому он не пытался нести добро никому, кроме себя, и всего лишь старался, насколько возможно, не приносить в мир нового зла. Циник и прагматик, он никогда не боялся открыто выступать в поддержку того, что считал верным, и всегда поступал так, как хотел. Не потому, что это было хорошо и правильно, а потому, что это считал хорошим и правильным он сам. Гаррету не были чужды ни мораль, ни закон, но высшим мерилом справедливости для него всегда оставался лично он. И может быть, именно благодаря такому подходу этот довольно-таки эгоистичный вор принес в мир гораздо больше хорошего, чем те, кто посвятил всю жизнь борьбе за всеобщее счастье.

В конце концов, людям ведь не так уж и нужно чужое добро. Им всего лишь нужно, чтобы никто не мешал им творить их собственное.

Покрадено отсюда

@темы: Thief, Гарретт, в запас

---

С разрешения автора

03.04.2011 в 22:15

Пишет  Морфей_де_Кореллон:

Внеочередной, внезапный фик. Фандома не знаю ну ваще никак XD
Автор:  Морфей_де_Кореллон
Фендом: Dragon Age 2
Персонажи: Гаррет Хоук (воин)\Фенрис
Ограничение: NC-17
Жанр: слеш, pwp, элементы принуждения
Дисклеймер: персонажи авторам, заявка - yisandra, исполнение - мне.
Размещение: Только с моего разрешения

Скрин Фенриса, пусть будет для любования

Только для слешеров\яойщиков =)

Зелёные глаза эльфа смотрели обжигающе холодно, зло. Была бы возможность, он бы, наверное, попробовал убить того, с кем сейчас находился в одной комнате. Но крепко привязанные к спинке кровати руки не давали этого сделать. Его друг и противник верно рассчитал момент, воспользовался минутной слабостью, помог дойти до комнаты... О, если бы Фенрис только обратил внимание на скрытый смысл чужого взгляда...
- Отпусти меня, - медленно, чуть ли не по слогам, процедил эльф.
- Извини, отступать уже поздно, а я ещё хочу пожить после сегодняшней ночи, - усмехнулся Хоук, рассматривая своего товарища в столь соблазнительной позе и неторопливо снимая доспехи.
- Я подарю тебе лёгкую смерть, - почти прорычал Фенрис, дёргая руками, пытаясь выдрать их из верёвок.
- Какой ты сегодня щедрый, - глухо рассмеялся Гаррет, стягивая рубашку, а затем сапоги, оставаясь в одних брюках.
- Я могу передумать. Отпусти меня! - в голосе эльфа слышна уже даже не ненависть, а паника с лёгким отголоском отчаяния. Не понять однозначность происходящего может только откровенный дурак или наивный, коим Фенрис не являлся. И ему было страшно. Воспоминания о прошлом заставили буквально замереть от осознания того, что сейчас он снова беспомощен и в чужой власти.
- Тише, всё будет нормально. Тебе, может, даже понравится, - Хоук сел на кровать рядом с эльфом, провёл кончикам пальцев по щеке, не сумев удержаться, и стал разоблачать Фенриса, расстегнул и снял нагрудную пластину, сбросил её на стул к уже снятым ранее перчаткам, затем принялся расстёгивать мелкие пуговицы рубашки. Снять её не представлялось возможным из-за связанных рук, но Гаррет удовлетворился тем, что обнажил грудь эльфа, восхищённо поцокал языком, обозревая даже на вид нежную кожу, светлые полоски рисунка.
- Ты прекрасен, - восхищённо выдохнул Хоук, осторожно касаясь пальцами самого края белого узора на боку эльфа. Фенрис судорожно выдохнул, выгибаясь, разрывая тактильный контакт, как будто он ему приносил боль, хоть это и было самообманом. Его жгла собственная память, о том, как этих мест уже касались ранее. Вбивали каплю за каплей чужеродную силу на острие иглы так, что мир сужался лишь до собственной боли, сводящей с ума, и не было сил это пережить...
- Не трогай меня, - дыхание перехватило и вместо приказа вышел едва слышный шёпот.
- Не бойся, - Гаррет наклонился, коснулся губами того места, где только что провёл пальцами, - я не сделаю тебе ничего плохого, обещаю.
Фенрис промолчал. Он был просто не в силах ответить, перестав сам себя контролировать, закусив губу, чтобы не начать умолять.
Хоук воспринял молчание несколько иначе и продолжил изучать лириумные клеймы на боках эльфа, рисовать заново линии, касаясь их языком. Фенрис продержался ровно минуту, прежде чем первый стон сорвался с его губ, подстёгивая желание Гаррета. Теперь эльф точно знал, просить - бесполезно. Невольно мелькнула мысль, а переживёт ли он сам эту ночь? Нет, больно ему не было, но он понимал, что это только начало. Игра в прелюдию, жестокая в своей ласке и ожидании обмана.
Хоук добрался уже до шеи эльфа, соблазнительной и беззащитной. Горячий язык прочертил каждую полосочку отдельно, завершив двумя финальными штрихами от ключиц к подбородку и губам, коснулся осторожным поцелуем. Фенрис не сопротивлялся, хотя теперь мужчина касался его всей грудью, нарушая личную неприкосновенность, казалось, до предела.
- Ты слишком напряжён. Расслабься, тебе будет приятно, - Гаррет немного приподнялся, смотря в обманчиво холодные зелёные глаза.
- Отпусти меня.
- Только, если ты проведёшь со мной ночь, - Хоук усмехнулся, опуская руку на бедро эльфа, поглаживая.
- Ни за что, - губы Фенриса скривились в презрительной ответной улыбке.
- Как знаешь, - вздохнул мужчина.
Клеймы, словно шрамы на душе эльфа, шли по всему телу, и Гаррет знал, что успел охватить далеко не все. Застёжка штанов поддавалась неохотно, но мужчина с ней справился и обнажил теперь ещё и ноги Фенриса, так же покрытые лириумными линиями. Хоук пересел ниже, стал гладить, пытаясь хоть немного снять напряжение, но безуспешно. Тогда он решил попробовать более верный способ, снова склонился и стал проводить по рисунку языком, нежно, страстно. При первом касании Фенрис вздрогнул. Когда его принуждали раньше, никто не был так чуток и нежен с ним как Хоук. Да что уж кривить душой, вообще никто не был ласков. У рабов же нет чувств и права на удовольствие, не так ли? Но сейчас Гаррет ясно давал понять, что нет, не так. Он целовал ступни эльфа, лаская языком каждый палец, затем поднимался выше, исследуя доселе не виденный им узор. Фенрис всё ещё боялся, но теперь он боялся поверить, довериться и обмануться, хоть и реальность была упоительна и сладка.
- Ммм... а там у тебя тоже есть рисунок? - Хоук стал стягивать с эльфа оставшееся бельё. Это, конечно, была шутка. В другое время прозвучало бы насмешкой, но не сейчас.
Фенрис тяжело дышал от тщательно вызванного Хоуком возбуждения, сил сопротивляться не осталось совсем, чужие настойчивые касания и ласки медленно сводили с ума.
- Развяжи меня... - эльф собрал весь остаток воли, чтобы тихо попросить своего мучителя. - Я не буду сопротивляться...
Свет татуировок поблек, показывая, что эльф и правда успокоился, насколько это возможно, но Гаррет спешить не стал. Напротив, он продолжил гладить бёдра Фенриса, принялся целовать от живота ниже, пока не добрался до члена, обхватил губами, опустился на всю длину, снова поднялся и стал ласкать языком. Хоук дарил Фенрису свою страсть, тепло и не видел, как в уголках глаз на долю секунды сверкнули солёные капли, скатились по щекам и, упав, впитались в подушку, но он чувствовал, как подрагивает под руками тренированное тело воина. Натянутые до предела верёвки впивались в руки, но эльф не ощущал боли, удовольствие подчиняло себе, путало мысли, лишало воли, но всё же Фенрис нашёл в себе силы попросить последний раз:
- Пожалуйста... я не буду сопротивляться, развяжи.
Гаррет ничуть не хотел мучить Фенриса, напротив, он бы за него всё отдал и готов был убить любого, кто посмеет что-либо ему сделать, но эльф был холоден и закрыт, так что пришлось идти на такие радикальные меры. Хоук поднялся, напоследок пощекотав языком самый кончик возбуждённой плоти, развязал верёвки, кое-где пришлось это делать зубами - Фенрис их слишком затянул. Снова получив свободу, эльф не отстранился, замер, как будто растерявшись или в нерешительности. Гаррет размял ему запястья, остудил языком красные полосы от верёвки, которые уже начали жечь, поцеловал по очереди пальцы. Хоук понимал, что эльф вправе попытаться его убить за такое принуждение, но чувствовал, что Фенрис этого не сделает.
Лёгкая пауза, всего пара секунд, пока взгляды встретились, тишина, которая чуть не разрушила протянутую нить доверия, и поцелуй, ставящий... не точку, нет, запятую в отношениях.
- Продолжишь? - вопрос совсем тихий, неуверненый, но тем не менее прозвучал.
- Только, если ты хочешь. Я бы не стал тебя насиловать. Я...
- Верю, - Фенрис улыбнулся, приложил палец к губам Хоука, заставляя прерваться.
Гаррет усмехнулся, слова были лишними и всё только портили. Язык тела объяснял всё куда доступнее. Фенрис прикрыл глаза, наблюдая из-под полуопущенных ресниц за Хоуком, который нетерпеливо стянул с себя штаны и вернулся к эльфу, навис над ним, снова поцеловал. Теперь Фенрис отвечал, да так пылко, что уже его напарник не удержался от стона удовольствия. Поцелуй скорее напоминал дуэль, в которой каждый из воинов норовил взять верх, но, в итоге, они решили сойтись на ничьей.
Найти в себе силы оторваться от пленительных губ Гаррет смог не сразу, что можно было считать за личный подвиг. Фенрис облизнул пальцы, вызвав этим нехитрым действием прилив возбуждения у напарника, и стал себя подготавливать, осторожно растягивая, по прошлому печальному опыту он усвоил, что если не позаботиться самому, то никому и не будет дела. Но на этот счёт Хоук так же оказался другого мнения, перехватил его руку за запястье, отвёл и перенял инициативу. Эльф напрягся, такой расклад был ему непривычен и нов, но он сделал над собой усилие и доверился чужим, столь ласковым, рукам. Гаррет не торопился, давал любовнику время привыкнуть к вторжению. Фенрис кусал губы, готовый вот-вот попросить Хоука не затягивать, но тот догадался и сам. Проникновение было болезненным, немного резким, эльф вскрикнул, выгнулся, впиваясь пальцами в плечи любовника, царапая до крови ногтями, напрягая мышцы и сжимая чужую плоть внутри себя. Гаррет негромко зарычал, прижал эльфа своим телом к кровати, заставил его замолчать новым поцелуем, дал возможность прийти в себя, лишь затем вновь поднялся, продолжил. Фенрис не сопротивлялся, просто не смог сразу принять любовника и отчаянно пытался это исправить, расслабиться, начать получать удовольствие. Не так как раньше, не только отдавать, но и принимать что-то взамен. Хоук подхватил ноги эльфа и положил к себе на плечи, вновь провёл языком по одной из линей татуировки, оказавшейся сейчас столь соблазнительно близко. Фенрис стонал и вскрикивал, тая под уверенными движениями, наслаждаясь происходящим, наконец забыв о прошлом, хоть ненадолго, пусть всего-лишь до конца этой неожиданной, полной страсти ночи.
Гаррет не выдержал первым, кончил, продолжая двигаться, хотя дыхание перехватило и удовольствие просто отключало рассудок. Но Фенрис не заставил себя долго ждать, длинные пальцы отчаянно смяли простыни, крик застрял где-то в гортани, а широко открытые глаза невидяще смотрели в потолок комнаты, и не было слов, чтобы описать то, что с ним сейчас творилось. Пожалуй, в этот момент, эльф мог поклясться, что это была лучшая ночь в его серой жизни. Нет, он конечно и раньше бывал в постели не с целью поспать, но такого с ним не было никогда. Хоук приподнялся, так толком и не отдышавшись, но убирая свой немалый вес с любовника, лёг рядом, крепко прижал его к себе. И не было ни мыслей, ни слов. Это было ни к чему, Хоук с самого начала понимал, чем кончится его затея, понимал, но не мог поступить иначе. А Фенрис же закрыл глаза, затих, как будто заснув, но на самом деле пытаясь разобраться в себе. Эта ночь ворвалась в его жизнь и перевернула её, не спросив желания самого эльфа. Нет, он не был против, но принять всё сразу оказалось не просто. Требовалось немало времени, прежде чем он сможет это повторить... добровольно. Но это всё потом, а сейчас оставалась ещё целая ночь, чтобы просто отдохнуть в чужих объятиях, ничего не боясь, действительно, впервые за долгое время, сбросить груз с души и расслабиться, зная, что твой сон важен и его будут охранять и ограждать любой ценой.

Отзывы (особенно положительные) приветствуются, но прошу учесть, что канон я знаю только с чужих слов. =)

@темы: Dragon Age 2, в запас

---

Прекрасное!

03.04.2011 в 14:39

Пишет  SS_93:

24.03.2011 в 17:18

Пишет  anasha-hime:

Fenris\mHawke
Фан-арт в виде клипов принимается, так? Видео о Фенрисе и его болезненной любви с мХоуком.

@темы: Dragon Age 2

---

FENgirl

Я больна.
Чёрт бы побрал этого эльфёнка!

@темы: Dragon Age 2

---

Лист кисти Ниггля

Автор: Джон Рональд Руэл Толкин
Сказка.

Лист кисти Ниггля

Жил некогда на свете человек по имени Ниггль, которому предстояло отправиться в длительное путешествие. Ниггль этого не желал – по правде говоря, сама мысль о путешествии была ему отвратительна, – но выбора у него не было. Он знал, что рано или поздно ехать придется, но в дорогу собираться не спешил.

Ниггль был живописцем, хотя и не особенно выдающимся – отчасти потому, что ему приходилось заниматься еще и множеством других дел. Ниггль считал большую часть этих дел неприятными и докучливыми, но выполнял их добросовестно, когда не было возможности от них избавиться, – а такое бывало чересчур часто, по крайней мере, на его взгляд. В стране, где жил Ниггль, были весьма строгие законы на этот счет. Но мешало Нигглю не только это. Во–первых, Ниггль был довольно ленив и временами попросту бездельничал. А во–вторых, Ниггль был по–своему мягкосердечен – знаете, из тех добряков, которые не столько творят добро, сколько чувствуют себя неловко оттого, что им лень его творить. Однако все же временами Ниггль что–то делал, хотя это не мешало ему ворчать, гневаться и браниться – правда, в основном про себя. И тем не менее из–за своего мягкосердечия Нигглю зачастую приходилось оказывать всяческие услуги своему хромому соседу, мистеру Пэришу. А иногда Ниггль помогал даже малознакомым людям, если они приходили к нему с просьбой о помощи. Время от времени Ниггль вспоминал о предстоящем путешествии и довольно бестолково принимался упаковывать все, что под руку попадется. В такие моменты он тоже почти не занимался живописью.

Ниггль то и дело начинал писать все новые картины, но ни одной из них так и не довел до ума. Замыслы этих картин по большей части были чересчур грандиозны для его скудного таланта. Ниггль был из тех художников, которые лучше рисуют отдельные листья, чем деревья. Он всегда подолгу возился с одним–единственным листиком, стараясь уловить его неповторимую форму, и то, как он блестит на солнце и как переливаются на нем капельки росы. И все–таки Ниггль мечтал нарисовать целое дерево, и чтобы все листочки на нем были выписаны в том же стиле, но при этом на всем дереве не было двух одинаковых листьев.

Особенно много Ниггль возился с одной из своих картин. Сперва на ней появился лист, трепещущий на ветру, а за ним – дерево. Дерево росло, выпуская бесчисленные ветви и причудливые корни. На ветвях селились неведомые птицы – и им тоже надлежало уделить внимание. Потом вокруг Дерева и за ним, в просветах между листьями и ветвями, начала проступать целая страна: леса, уходящие за горизонт, и горы, увенчанные снегами. Ниггль утратил интерес к прочим своим картинам. А часть из них он просто взял и прикрепил к краям главной картины. И вскоре холст сделался таким большим, что для работы над ним Нигглю понадобилась приставная лестница. Он целыми днями не слезал с этой лестницы: тут добавит штрих, там что–то сотрет… Когда к нему кто–нибудь заходил, Ниггль вроде бы держался довольно вежливо. Он сидел за столом, вертел в руках карандаш, слушал, что ему говорят, но все его мысли были прикованы к огромному полотну. Ниггль специально для него построил за домом, на том участке, где когда–то выращивал картошку, большой сарай.

Ниггль никак не мог избавиться от своего мягкосердечия. «Эх, был бы я малость потверже!» – иногда думал он, имея в виду, что предпочел бы не принимать близко к сердцу чужие неприятности. Но довольно долго его никто особо не беспокоил. «Во всяком случае, я должен закончить эту картину, мою единственную настоящую картину, прежде чем отправлюсь в это злосчастное путешествие!» – говорил он себе. Однако со временем Ниггль начал понимать, что до бесконечности путешествие откладывать невозможно. А потому пора было прекратить расширять картину и закончить хотя бы то, что уже начато.

В один прекрасный день Ниггль стоял перед картиной и разглядывал ее, пристально и в то же время отстраненно. Художник никак не мог понять, что же он сам думает об этой картине, и жалел, что у него нет друга, к которому можно было бы обратиться с этим вопросом. Он был ею недоволен, и в то же время она казалась ему очень красивой, единственной по–настоящему прекрасной картиной в мире. Чего Нигглю хотелось в тот момент, так это чтобы кто–нибудь вошел в сарай, похлопал его по плечу и от всей души сказал: «Великолепно! Теперь я понял ваш замысел. Занимайтесь им и ни о чем больше не беспокойтесь! Мы дадим вам государственное жалованье, чтобы отныне вы ни в чем не нуждались».

Однако на самом деле жалованье Нигглю никто давать не собирался. Во всяком случае, одно он понял твердо: необходимо сосредоточиться и работать, много и неустанно работать, чтобы довести картину до ума, даже при нынешних ее размерах. Ниггль закатал рукава и взялся за дело. Несколько дней он старался не думать ни о чем постороннем. Но на него тут же, как назло, градом посыпались события, требующие его внимания: в доме у него все пошло наперекосяк; подошла его очередь исполнять обязанности присяжного заседателя; один его друг, проживающий в другом городе, серьезно заболел; мистер Пэриш слег с прострелом; и, вдобавок, гости продолжали валить валом. Стояла весна, и знакомым Ниггля хотелось немного отдохнуть на природе: Ниггль жил в славном маленьком домике, в нескольких милях от города. Ниггль мысленно проклинал гостей, но ничего не мог поделать, поскольку сам же их наприглашал – еще давно, зимой, когда походы в магазин и чаепития со знакомыми не казались ему помехой. Он пытался проявить твердость, но безуспешно. Ниггль почти никогда не мог прямо сказать «нет», даже если не считал какое–то дело своей прямой обязанностью. А некоторые дела он просто вынужден был исполнять, вне зависимости от своего отношения к ним. Кое–кто из гостей намекал, что его сад очень запущен и что Ниггль может дождаться визита Инспектора. Конечно, мало кто из гостей знал о картине Ниггля, но даже если бы они и знали, это мало что изменило бы. Я сомневаюсь, что они сочли бы ее чем–то заслуживающим внимания. Пожалуй, это и вправду была не очень хорошая картина, хотя на ней можно было найти несколько удачных фрагментов. Во всяком случае, Дерево было весьма любопытным, и на свой лад даже уникальным. То же самое можно было сказать и о Ниггле, хотя в целом он был самым обыкновенным и даже чуть глуповатым человеком.

Наконец счет для Ниггля пошел буквально на часы. Его знакомые из соседнего города все чаще вспоминали о том, что ему предстоит отправиться в путь, и кое–кто уже начал прикидывать, надолго ли ему удастся оттянуть это неприятное путешествие. Они размышляли, кому достанется дом Ниггля и станут ли новые хозяева лучше ухаживать за садом.

Наступила осень, очень дождливая и ветреная. Однажды художник работал у себя в сарае. Он стоял на лестнице, пытаясь передать отблеск заходящего солнца на снежных пиках гор – Ниггль только что краем глаза заметил этот отсвет слева от пышной ветви Дерева. Ниггль знал, что скоро должен будет уехать – возможно, в самом начале будущего года. Времени на то, чтобы закончить картину, оставалось в обрез, да и то только в общих чертах: художник понимал, что в некоторых углах он успеет прорисовать лишь слабое подобие того, что ему на самом деле хотелось бы изобразить.

Раздался стук в дверь.

– Войдите! – резко отозвался Ниггль, спустился с лестницы и остановился, крутя в руках кисть. Это пришел сосед Ниггля, Пэриш. Можно сказать, что это был его единственный настоящий сосед, поскольку все прочие дома находились довольно далеко. Однако Ниггль не слишком дружелюбно относился к соседу: отчасти потому, что у Пэриша постоянно случались неприятности и приходилось ему помогать; а еще потому, что Пэриш совсем не интересовался живописью, зато хорошо разбирался в садоводстве. Когда Пэриш смотрел на сад Ниггля (что бывало довольно часто), то видел там множество сорняков, а когда смотрел на картину Ниггля (что случалось редко), то видел лишь какие–то дурацкие полосы и пятна. Он, по соседской обязанности, частенько говорил Нигглю о сорняках, а по поводу картины предпочитал помалкивать. Пэриш про себя думал, что это очень любезно с его стороны, не понимая, что любезность эта довольно куцая. Лучше бы он помог Нигглю управиться с сорняками или похвалил картину – хотя бы из вежливости.

– Ну, Пэриш, в чем дело? – спросил Ниггль.

– Я понимаю, что не должен был мешать вам… – сказал Пэриш, даже не взглянув на картину. – Вы, конечно, очень заняты…

Ниггль как раз собирался сказать что–то в этом духе, но упустил возможность. Ему оставалось лишь согласиться.

– Да.

– Но мне не к кому больше обратиться… – продолжал Пэриш.

– Совершенно верно, – со вздохом произнес Ниггль. Вздохнул он как бы про себя, но при этом постарался, чтобы Пэриш его услышал. – Так что я могу для вас сделать?

– Моя жена болеет вот уже несколько дней, и я начинаю беспокоиться, – сказал Пэриш. – А ветер сорвал с моей крыши половину черепицы, и теперь спальню заливает дождем. Думаю, я должен вызвать доктора. И строителей, конечно, – только они всегда так долго собираются… Вот я и подумал: может, у вас найдутся какие–нибудь доски и холст для починки – взаймы, всего на пару дней?

И с этими словами он посмотрел на картину.

– О Господи! – воскликнул Ниггль. – Ну надо же, какое несчастье. Надеюсь, у вашей жены всего лишь простуда. Я сейчас приду и помогу вам перенести ее на первый этаж.

– Большое спасибо, – весьма прохладно отозвался Пэриш. – Но у нее не простуда, у нее лихорадка. Я не стал бы беспокоить вас из–за обычной простуды. И моя жена и так уже лежит на нижнем этаже. Я не могу бегать с подносами вверх–вниз – с моей–то ногой. Но, вижу, вы и вправду очень заняты. Прошу прощения, что побеспокоил. Я просто надеялся, что у вас, может, найдется время, чтобы сходить за доктором, – самому–то мне не добраться… И за строителями тоже, раз уж у вас нет лишнего холста.

– Конечно–конечно, – отозвался Ниггль, хотя в голове у него вертелись совсем другие слова. И чувствовал он себя сейчас не добрым, а попросту мягкотелым. – Я могу сходить. Я обязательно схожу, если вы действительно так беспокоитесь.

– Я очень беспокоюсь! – сказал Пэриш. – Если бы я не был хромым…

И Нигглю пришлось идти. Видите ли, ему было неудобно отказать. Они с Пэришем были соседями, а другие дома располагались довольно далеко. У Ниггля был велосипед, а у Пэриша – нет, да он бы и не смог на нем ездить. У Пэриша была хромая нога, которая здорово болела, и об этом было трудновато забыть, точно так же, как и о кислом выражении лица Пэриша, и о его плаксивом голосе. Конечно же, Ниггля ждала картина, и у него оставалось очень мало времени на ее окончание. Но Нигглю об этом упоминать было как–то некрасиво. Разумеется, об этом следовало подумать самому Пэришу – но Пэриш никогда не думал о картинах, тут уж ничего не поделаешь. Так что Ниггль лишь мысленно выругался и оседлал свой велосипед.

Было сыро и ветрено. Дневной свет уже угасал. «Все, сегодня больше не поработаешь!» – подумал Ниггль и всю дорогу то ругал себя, то представлял, как проходится кистью по горам или по находящимся рядом ветвям – впервые Ниггль представил их себе еще весной. Его пальцы стиснули руль велосипеда. Теперь, оказавшись за пределами сарая, он совершенно точно понял, как следует изобразить сияющую дымку, что окутывала далекие горы. Но внезапно Нигглю сдавило сердце, и он со страхом подумал, что уже не успеет воплотить это на полотне.

Ниггль нашел врача и оставил записку строителям. Контора была закрыта, и подрядчик ушел домой, поближе к камину. Ниггль промок до нитки и сам подхватил простуду. Врач, в отличие от Ниггля, не особенно спешил отправиться в путь. Он прибыл лишь на следующий день, когда счел для себя удобным, и к этому времени ему уже пришлось иметь дело с двумя пациентами в двух соседних домах. Ниггль валялся в постели с высокой температурой, и ему мерещились дивные листья и ветви, сплетающиеся на потолке. Его не слишком утешило известие о том, что у миссис Пэриш действительно всего лишь простуда и что она уже поправляется. Ниггль отвернулся к стене и уткнулся лицом в листья.

Некоторое время он лежал в постели. Ветер продолжал бушевать. Он снова снес довольно много черепицы с крышы Пэришей и добрался до дома художника – теперь и у Ниггля начала протекать крыша. Подрядчик все не приходил. Ниггля это не беспокоило – по крайней мере, день–два. Потом он выбрался из постели, поискать, чего бы поесть (у Ниггля не было жены). Пэриш не появлялся – от сырости у него разболелась нога. Его жена была занята: она собирала тряпкой воду и ворчала – неужели «этот мистер Ниггль» забыл зайти к строителям? Если бы она думала, что сможет позаимствовать у Ниггля что–нибудь полезное, она отправила бы Пэриша к соседу, невзирая на его ногу; но позаимствовать у Ниггля было нечего, а потому он оказался предоставлен сам себе.

Примерно в конце недели Ниггль, пошатываясь, кое–как добрался до своего сарая. Он попытался взобраться на лестницу, но у него закружилась голова. Ниггль сел и посмотрел на картину. Сегодня ему не шли на ум ни листья, ни горы. Он мог бы нарисовать отдаленный пейзаж песчаной пустыни, но у него не было сил.

На следующий день художник почувствовал себя немного лучше. Он взобрался на лестницу и принялся рисовать. И только–только Ниггль начал втягиваться в работу, как раздался стук в дверь.

– Черт подери! – воскликнул Ниггль. Но с тем же успехом он мог бы вежливо сказать: «Войдите!» – потому что дверь все равно отворилась. На этот раз в сарай вошел очень высокий, совершенно незнакомый Нигглю человек.

– Это частная студия, – сказал Ниггль. – Я занят. Убирайтесь!

– Я – Инспектор Домов, – представился человек, протягивая служебное удостоверение так, чтобы Ниггль мог увидеть его с лестницы.

Ниггль непроизвольно охнул.

– Дом ваших соседей находится в совершенно неудовлетворительном состоянии, – сказал Инспектор.

– Я знаю, – отозвался Ниггль. – Я давно уже оставил записку строителям, но они так и не пришли. А потом я заболел.

– Понятно, – сказал Инспектор. – Но теперь вы уже не болеете.

– Но я же не строитель. Пэришу следует подать жалобу в Городской Совет – пусть Аварийная Служба ему поможет.

– У них хватает хлопот с более тяжелыми случаями, чем этот, – сказал Инспектор. – В долине произошло наводнение, и множество семей остались без крыши над головой. Вы должны помочь вашему соседу произвести временный ремонт и предотвратить нанесение дальнейшего ущерба. Таков закон. Здесь у вас достаточно материала: холст, дерево, водоотталкивающие краски.

– Где? – негодующе спросил Ниггль.

– Вот! – ответил Инспектор, указывая на картину.

– Но это моя картина! – воскликнул Ниггль.

– Смею заметить, я это понял, – сказал Инспектор. – Но дома важнее. Таков закон.

– Но я не могу… – Ниггль не успел больше ничего сказать, потому что в это самое мгновение в сарай вошел другой человек. Он был очень похож на Инспектора, почти как двойник – тоже высокий и весь в черном.

– Идем! – сказал он. – Я Водитель.

Ниггль оступился и споткнулся о лестницу. Кажется, его лихорадка снова вернулась: у художника закружилась голова, и его пробрал озноб.

– Водитель? Какой Водитель? – залепетал он. – Чей?

– Ваш и вашей машины, – отозвался человек. – Машина была заказана давным–давно. Она наконец прибыла. Она ждет. Видите ли, сегодня вы отправляетесь в путешествие.

– Вот так–так! – огорчился Инспектор. – Что ж, ничего не поделаешь, придется вам ехать – хотя нехорошо начинать путешествие, оставив за спиной невыполненную работу. Однако мы, по крайней мере, можем теперь найти применение этому холсту.

– О Господи! – воскликнул несчастный Ниггль и заплакал. – Но ведь она даже не закончена!

– Не закончена? – переспросил Водитель. – Ну, что успели, то успели, тут уж ничего не поделаешь. Идем!

И Ниггль послушно отправился следом. Водитель не дал ему времени собраться, сказав, что Ниггль должен был сделать это заранее, а теперь они могут опоздать на поезд. Так что все, что Ниггль успел, – это прихватить маленькую сумку, стоявшую в прихожей. В сумке не оказалось ни еды, ни одежды – лишь коробка с красками и небольшой альбом с его собственными эскизами. На поезд они успели вовремя. Ниггль чувствовал себя очень усталым и сонным. Когда его посадили в купе, он плохо соображал, что происходит. Впрочем, это его мало беспокоило: Ниггль забыл, куда и зачем он отправляется. Почти сразу же поезд въехал в темный туннель.

Ниггль проснулся на очень большом, полутемном железнодорожном вокзале. Вдоль платформы шел Проводник, но выкрикивал он не название станции. Он кричал: «Ниггль!»

Ниггль поспешно выскочил из вагона и тут обнаружил, что забыл в купе свою сумку. Он бросился было обратно, но поезд уже ушел.

– А, вот вы где! – воскликнул Проводник. – Что? У вас нет никакого багажа? Тогда придется вас отправить в Работный Дом.

Нигглю стало совсем плохо, и он упал в обморок прямо на платформе. Его положили в санитарную машину и отвезли в лазарет при Работном Доме.

Нигглю совершенно не нравилось, как с ним обращаются. Лекарства, которые ему давали, были горькими. Служащие и медицинский персонал были недружелюбны, молчаливы и суровы. Ниггль не видел никого, кроме них, не считая очень строгого врача, который заглядывал к нему время от времени. Это больше походило на тюрьму, чем на больницу. Нигглю приходилось много работать: в определенное время дня он копал землю, плотничал или красил доски в один и тот же невзрачный цвет. Ему никогда не позволялось выходить из Работного Дома, а все окна смотрели во внутренний двор. По нескольку часов в день его держали в темноте – «чтобы было время подумать», так ему говорили. Ниггль потерял счет времени. Лучше ему не становилось – если судить по тому, что ему ничто не доставляло ни малейшего удовольствия. Даже сон не приносил ему радости.

Сперва, примерно первые сто лет (по крайней мере, так казалось самому Нигглю), его мучили бесполезные сожаления о прошлом. Лежа в темноте, он повторял про себя одно и то же: «Ну почему я не заглянул к Пэришу в первое же утро после того, как поднялся сильный ветер? Ведь я же собирался! Первые несколько сорванных черепиц было бы легко вернуть на место. Тогда, может быть, миссис Пэриш и не простудилась бы так сильно. Тогда и я бы не заболел. И у меня была бы еще одна неделя». Но постепенно Ниггль забыл, зачем ему так нужна была эта лишняя неделя. Если его что–то и беспокоило теперь, так это его работа в лазарете. Ниггль обдумывал ее, прикидывая, как ловчее сделать так, чтобы доска не скрипела, как быстрее навесить дверь или починить ножку стола. Возможно, он действительно стал довольно полезным человеком, хотя никто ему об этом не говорил. Но, конечно же, бедолагу продержали в лазарете так долго вовсе не из–за этого. Возможно, здешние служители ждали, чтобы Нигглю стало лучше, но это «лучше» они определяли, исходя из каких–то собственных странных медицинских критериев.

Во всяком случае, бедолага Ниггль не получал никакого удовольствия от жизни – во всяком случае, того, что он привык называть удовольствием. Конечно, у него здесь не было никаких развлечений. Но он не мог отрицать, что начал испытывать некоторое… ну, удовлетворение – вот, к примеру, если ты голоден, то хлеб и без варенья кажется вкусным. Ниггль привык браться за работу точно по звонку и оставлять ее по звонку, возвещавшему окончание работы, – все у него было чисто и аккуратно, так что в следующий раз он мог сразу продолжать с того места, где остановился. Теперь он успевал за день переделать кучу разных дел, а мелкие поручения вообще щелкал, как орешки. «Свободного времени» у него не было – если не считать того, что отводилось на сон, – но зато теперь Ниггль научился как следует распоряжаться тем временем, что у него было. Ему незачем было суетиться, некуда спешить. Ниггль обрел внутренний покой, и в часы отдыха он действительно отдыхал.

Потом местные служители неожиданно изменили весь распорядок. Они почти не позволяли Нигглю ложиться в постель. Они сняли Ниггля с плотницких работ и поставили его копать землю, день за днем. Ниггль воспринял это довольно спокойно. Он даже не сразу принялся отыскивать на задворках своего сознания давно позабытые ругательства. Но он продолжал копать, пока ему не начало казаться, что его спина вот–вот переломится. Ладони Ниггля покрылись волдырями, и он почувствовал, что больше не в силах поднять ни одной лопаты земли. И никто ему далее «спасибо» не сказал. Но зато пришел врач и осмотрел Ниггля.

– Готово! – сказал он. – Полный покой – и темнота!

Ниггль лежал в темноте и в полном покое. Он ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Он не знал, сколько пролежал здесь – часы или годы. Но наконец Ниггль услышал Голоса, совсем не похожие на те, что он слышал прежде. Это было что–то среднее между медицинским консилиумом и судебным заседанием, и происходило оно совсем рядом, словно бы в соседней комнате, дверь в которую открыта, хотя ни единого лучика света видно не было.

– А теперь дело Ниггля, – сказал Голос. Это был очень строгий голос, куда строже, чем у доктора.

– А что с ним такое? – спросил Второй Голос. Его можно было бы назвать нежным, хотя он вовсе не был мягким. Это был голос того, кто наделен властью, и в нем звучали одновременно и надежда, и печаль. – Что такое с Нигглем? У него хорошее сердце.

– Да, но оно не трудится должным образом, – заявил Первый Голос. – А головой он вообще не думает. Посмотрите, на что он тратил время! Добро бы на удовольствия, а то на всякую чепуху. Он никогда не готовился к путешествию. Он располагал достатком, хотя и скромным, а прибыл сюда почти нищим, и его пришлось поместить в отделение для неимущих. Боюсь, это весьма тяжелый случай. Я думаю, ему следует остаться здесь еще на некоторое время.

– Возможно, это ему не повредило бы, – отозвался Второй Голос. – Но он ведь всего лишь маленький человек. У него никогда и в мыслях не было стать кем–то значительным. И он никогда не был особенно сильным. Давайте заглянем в Протокол. Ага. Тут есть несколько очень благоприятных моментов, вы не находите?

– Возможно, – согласился Первый Голос. – Но лишь немногие из них останутся таковыми при тщательном рассмотрении.

– Ну что ж, – заметил Второй Голос, – вот они. Он был прирожденным живописцем. Не слишком талантливым, правда. Впрочем, «Лист» работы Ниггля по–своему очень мил. Он уделял очень много времени изображению листьев – просто так, для себя. Но он никогда не рассчитывал, что это сделает его кем–то значительным. В Протоколе нет ни одного упоминания о том, чтобы Ниггль, хотя бы про себя, предполагал, что это искупит его нерадивое отношение к предписаниям закона.

– Тогда ему не следовало быть столь нерадивым, – сказал Первый Голос.

– Но все–таки он откликался на многие Призывы.

– Лишь на малую их долю, и по большей части на самые легкие. К тому же он называл их Помехами. Протокол просто пестрит этим словом, вкупе со множеством жалоб и глупых проклятий.

– Да, верно. Но ведь этот бедолага и впрямь принимал их за помехи. А вот еще: он никогда не ждал никакого Воздаяния, как это часто называют люди его типа. Вот, например, дело Пэриша – того, что прибыл сюда позже. Этот Пэриш был соседом Ниггля, но никогда даже пальцем не пошевелил ради него и редко выказывал хоть какую–то благодарность. Но в Протоколе нет ни одной записи, свидетельствующей, что Ниггль ожидал от Пэриша благодарности. Похоже, он вообще об этом не думал.

– Да, это имеет значение, – признал Первый Голос, – но не такое уж большое. Думаю, если посмотреть, то обнаружится, что Ниггль часто об этом попросту забывал. Все, что Ниггль делал для Пэриша, он выбрасывал из головы, как досадное недоразумение.

– А взгляните на последнюю запись, – предложил Второй Голос, – о поездке в город. Я хотел бы особо подчеркнуть этот случай. Представляется очевидным, что это было чистейшей воды самопожертвование: ведь Ниггль догадывался, что это его последняя возможность закончить картину, и догадывался также, что Пэриш беспокоится попусту.

– Думаю, вы придаете этому слишком большое значение, – возразил Первый Голос. – Но право решения за вами. Конечно же, это ваша задача – истолковать все факты наиболее благоприятным образом. Иногда они и вправду того заслуживают. Так что же вы предлагаете?

– Я полагаю, что его следует перевести на щадящий режим, – сказал Второй Голос.

Нигглю показалось, что Второй Голос необычайно великодушен. Слова «щадящий режим» звучали так, словно это был щедрый дар, приглашение на королевский пир. И тут Нигглю вдруг стало стыдно. Мысль о том, что его сочли достойным Щадящего Режима, совершенно его ошеломила. Он покраснел в темноте. Это было все равно как если бы его публично похвалили, при том, что и он, и все присутствующие знают, что похвала незаслуженная. От стыда Ниггль даже спрятался под одеяло.

Наступило молчание. Потом Первый Голос – он звучал так, словно говорящий стоит рядом – обратился к Нигглю.

– Ты все слышал, – произнес Голос.

– Да, – признался Ниггль.

– Ну, и что же ты скажешь?

– А не могли бы вы рассказать мне о Пэрише? – попросил Ниггль. – Мне хотелось бы снова его повидать. Я надеюсь, он не очень сильно заболел? И не могли бы вы подлечить его ногу? Она постоянно причиняла ему неудобства. И, пожалуйста, не беспокойтесь из–за наших с ним отношений. Пэриш был очень хорошим соседом и очень дешево продавал мне прекрасную картошку – это экономило мне кучу времени.

– В самом деле? – переспросил Первый Голос. – Я рад это слышать.

На некоторое время снова стало тихо. Потом Ниггль услышал удаляющиеся Голоса.

– Ну что ж, я согласен, – произнес в отдалении Первый Голос. – Пусть его переведут на следующий этап. Хоть завтра.

Проснувшись, Ниггль обнаружил, что шторы убраны и его маленькая спаленка залита солнечным светом. Он встал и увидел, что рядом с постелью кто–то положил не больничный халат, а более удобную одежду. После завтрака врач осмотрел сбитые в кровь руки Ниггля и смазал их какой–то мазью – они сразу же перестали болеть. Еще он дал Нигглю несколько добрых советов и бутылку с укрепляющим средством – вдруг понадобится. Ближе к полудню Нигглю дали печенье и стакан вина, а потом принесли билет.

– Теперь вы можете отправляться на станцию, – сказал врач. – Проводник за вами присмотрит. Счастливого пути.

Ниггль выскользнул за дверь и на мгновение зажмурился – очень уж ярким было солнце. Ниггль полагал, что очутится в большом городе, соответствующем размерам вокзала. Ничего подобного. Ниггль стоял на вершине безлесного холма, поросшего зеленой травой, и над холмом гулял свежий, бодрящий ветер. Вокруг никого не было. Лишь внизу, у подножия холма, блестела крыша вокзала.

Ниггль быстро, но без спешки зашагал вниз. Там его ждал Проводник.

– Вам сюда! – сказал он и провел Ниггля на платформу, где стоял маленький симпатичный поезд – такие обычно ходят на местных линиях: паровозик и один вагон, оба очень яркие, чистенькие и свежевыкрашенные. Похоже было, будто поезд отправляется в свое первое путешествие. Да и само железнодорожное полотно выглядело как новенькое: гнезда, в которые укладываются рельсы, были выкрашены в зеленый цвет, сами рельсы сверкали, а шпалы пахли нагретой солнцем смолой. Вагон был пуст.

– Господин Проводник, а куда идет этот поезд? – спросил Ниггль.

– По–моему, та станция еще никак не называется, – отозвался Проводник. – Но вам там должно понравиться.

И с этими словами он закрыл дверь купе.

Поезд тотчас же тронулся. Ниггль откинулся на спинку сиденья. Маленький паровозик, пыхтя, полз по глубокой выемке. По обе стороны от нее поднимались высокие зеленые склоны, а сверху раскинулось синее небо. Через некоторое время – довольно скоро – паровозик свистнул, затормозил и встал. Там, где он остановился, не было ни железнодорожной станции, ни какой–либо вывески – лишь лестница, поднимающаяся на насыпь. Наверху виднелась аккуратная изгородь и в ней – калитка. У калитки стоял велосипед Ниггля. По крайней мере, он выглядел точно так же, и к рулю была прикреплена желтая табличка с большими черными буквами: «НИГГЛЬ».

Ниггль распахнул калитку, вскочил на велосипед и покатил вниз по склону, освещенному ярким весенним солнцем. Вскоре Ниггль обнаружил, что тропинка, по которой он ехал, исчезла и теперь его велосипед катит по чудной траве, зеленой и густой. Ниггль мог разглядеть каждую травинку. Ему почудилось, будто он уже где–то когда–то видел такую дивную траву – быть может, во сне. И окружающий пейзаж тоже казался Нигглю знакомым. Да, точно – вот сейчас начнется спуск, как и должно быть. А теперь, конечно, снова подъем. Вдруг огромная зеленая тень заслонила солнце. Ниггль поднял глаза и резко затормозил.

Перед ним стояло Дерево, его Дерево, полностью законченное. И это Дерево было живым. Его листья как раз распускались, а ветви трепетали под ветром – именно так, как представлял себе Ниггль. Он часто пытался это передать – но тщетно. Ниггль, не сводя глаз с Дерева, медленно раскинул руки.

– Это дар! – воскликнул он. Это восклицание относилось и к его искусству, и к результату. Но сейчас Ниггль употребил это слово в его прямом смысле.

Он продолжал смотреть на Дерево. Там были все листья, над которыми он когда–либо трудился и которые представлял лучше, чем ему удавалось передать, и те, которые лишь возникали в его воображении, и множество тех, которые Ниггль мог бы вообразить, если бы у него хватило времени. Листья не были подписаны – это были просто красивые, безымянные листья, – и все же Ниггль мог бы точно сказать, когда создан каждый из них. Несколько самых прекрасных листьев – и самых типичных, самых совершенных образчиков стиля Ниггля – были явно созданы в сотрудничестве с мистером Пэришем – по крайней мере, иначе не скажешь.

На Дереве гнездились птицы. Удивительные птицы. Как они пели! Они спаривались, высиживали птенцов, а те вставали на крыло и с песнями улетали в Лес – все это происходило на глазах у Ниггля. Только теперь он заметил, что Лес тоже тут – тянется в обе стороны и уходит вдаль. А за ним сверкали Горы.

Через некоторое время Ниггль свернул к Лесу. Не то чтобы он устал от Дерева – нет! – но Ниггль уже успел полностью охватить его взглядом и теперь представлял его себе все целиком, даже не глядя. Отправившись дальше, Ниггль обнаружил странную вещь: Лес, конечно, был далеким, но к нему можно было приблизиться и даже войти в него, и от этого Лес не переставал быть далеким и таинственным. Прежде Нигглю никогда не удавалось войти в даль, не превратив ее в обычные окрестности. Это придавало прогулке особое очарование: здесь по мере продвижения вперед перед вами раскрывались все новые и новые дали – двойные, тройные и даже четверные, вдвое, втрое, вчетверо заманчивее обычных. Здесь можно было идти все вперед и вперед, и при этом вся эта огромная страна помещалась в саду – или в картине, если вам так проще и понятнее. Вперед и вперед – но не до бесконечности, потому что на горизонте высились Горы. Они приближались, но очень медленно. Казалось, они не из этой картины – они только связывали ее с чем–то иным – с чем–то большим. Но это была уже другая картина.

Ниггль бродил по округе. Но он не просто бил баклуши. Он внимательно осматривался по сторонам. Дерево было закончено, хотя и не завершено – «Именно так, как и должно быть!» – подумал про себя Ниггль, – но в Лесу еще оставалось множество неоконченных мест, над которыми нужно было подумать и потрудиться. Здесь не было ничего неправильного, и ничего не требовалось изменять, но лишь продолжать и развивать, – и Ниггль точно знал, как именно.

Ниггль уселся под большим, не слишком подробно выписанным деревом – оно было нарисовано по образцу Большого Дерева, но все же обладало своим, особым характером, который непременно проявится, если немного постараться, – и принялся обдумывать, с чего начать работу, чем закончить и сколько времени на это потребуется. Он привык теперь работать именно таким образом.

– Ну конечно же! – воскликнул Ниггль. – Мне нужен Пэриш! Здесь надо разбираться в земле, растениях и деревьях. Я в этом ничего не смыслю, а он как раз смыслит. Ведь тут же не мой личный парк. Мне нужна помощь и совет, и по возможности побыстрее.

Ниггль встал и отправился к тому месту, с которого решил начать работу. Он снял куртку. А вскоре в небольшой тенистой ложбине Ниггль заметил человека, который растерянно оглядывался по сторонам. Он опирался на лопату но явно не понимал, что ему делать.

– Пэриш! – окликнул его Ниггль.

Пэриш закинул лопату на плечо и пошел ему навстречу. Он все еще чуть–чуть прихрамывал. Они не стали разговаривать – просто кивнули другу другу, как обычно делали, встречаясь на улице. Но дальше они пошли плечом к плечу. Они без лишней болтовни договорились, где следует поставить маленький домик и разбить сад – сад непременно понадобится!

Когда они принялись трудиться вместе, стало ясно, что теперь из них двоих Ниггль лучше умеет распоряжаться временем и планировать работу. Как ни странно, именно Ниггль уделял больше времени постройке дома и разбивке сада, в то время как Пэриш частенько отвлекался, чтобы полюбоваться на деревья, и в особенности на Большое Дерево.

В один прекрасный день Ниггль трудился, высаживая живую изгородь, а Пэриш лежал рядом на травке и внимательно рассматривал прехорошенький желтый цветок. В свое время – давным–давно – Ниггль насадил множество таких цветов у подножия Дерева. Внезапно Пэриш поднял голову: его лицо сияло под солнцем, и он улыбался.

– Это великолепно! – воскликнул он. – На самом–то деле мне не полагалось быть здесь. Спасибо, что ты замолвил за меня словечко.

– А, чепуха! – отмахнулся Ниггль. – Не помню, что уж там я сказал, но в любом случае этого не было бы достаточно.

– Да нет же, было, – возразил Пэриш. – Благодаря этому меня отпустили пораньше. Этот Второй Голос – ну, ты его знаешь – послал меня сюда. Он сказал, что ты хотел повидаться со мной. Так что я перед тобой в долгу.

– Нет. Ты в долгу перед Вторым Голосом, – сказал Ниггль. – Мы оба перед ним в долгу.

Так они и жили в этом домике и вместе трудились – уж не знаю точно, как долго это продолжалось. Нельзя не признать, что в первое время они иногда ссорились, особенно когда уставали, – а сперва они и вправду иногда уставали. Как выяснилось, их обоих снабдили укрепляющим средством. На бутылках красовалась одинаковая этикетка: «Растворить несколько капель в воде из Родника и выпить перед отдыхом».

Они отыскали Родник в глубине Леса: Ниггль когда–то придумал этот Родник, но так и не нарисовал. Теперь он понял, что этот Родник питал озеро, поблескивающее в отдалении, и всю окрестную растительность. Несколько капель тонизирующего снадобья придавали воде чуть горьковатый, вяжущий и в то же время бодрящий вкус – от этой смеси прояснялось в голове. Выпив ее, они ложились отдохнуть, а потом снова вставали и радостно принимались за дело. В такие моменты Ниггль придумывал новые прекрасные цветы и растения, а Пэриш всегда точно знал, как их нужно сажать и какое место для них лучше всего подойдет. Еще задолго до того, как укрепляющее средство закончилось, Ниггль и Пэриш поняли, что больше в нем не нуждаются. Пэриш окончательно избавился от хромоты.

По мере того как работа приближалась к концу, Ниггль и Пэриш все чаще позволяли себе просто бродить по лесу, любуясь деревьями и цветами, формами и красками и всем вокруг. Иногда они пели дуэтом. Но Ниггль обнаружил, что его взгляд все чаще и чаще обращается к Горам.

И вот настало время, когда дом в ложбинке, сад, трава, лес, озеро – словом, все окрестности – были почти приведены в порядок, и все стало именно таким, каким ему надлежало быть. Большое Дерево стояло в полном цвету.

– Сегодня вечером мы все закончим, – сказал однажды Пэриш. – А потом сможем погулять в свое удовольствие.

На следующий день они отправились в путь и шли до тех пор, пока не добрались до Грани. Конечно же, она была невидимой – там не было ни борозды, ни забора, ни стены. Но путники знали, что пришли к границе этой местности. Им навстречу с зеленого косогора спускался человек, похожий на пастуха.

– Вам нужен провожатый? – спросил он. – Вы хотите идти дальше?

На мгновение между Нигглем и Пэришем пролегла тень: Ниггль понял, что действительно хочет идти дальше и, в определенном смысле слова, даже должен идти. А Пэриш идти не хотел и пока что не был к этому готов.

– Мне надо подождать жену, – сказал Пэриш Нигглю. – Ей, должно быть, очень одиноко… Я почти уверен, что ее рано или поздно пришлют сюда, когда она будет готова и когда я все тут для нее подготовлю. Дом теперь достроен, и мы сделали все, что могли, но мне очень хотелось бы показать все это жене. Мне кажется, она сможет тут многое улучшить – придать уютности. Я надеюсь, ей тут тоже понравится. – Пэриш повернулся к пастуху. – А вы – проводник? – спросил он. – Вы не подскажете, как называются эти места?

– А разве вы не знаете? – удивился проводник. – Край Ниггля. Это Картина Ниггля – по крайней мере, большая часть этой местности. А некоторую часть теперь занимает еще и Сад Пэриша.

– Картина Ниггля?! – изумленно воскликнул Пэриш. – Так значит, это ты все это придумал? Я никогда и не догадывался, что ты такой умный! Что ж ты мне–то не сказал?

– Когда–то давно он пытался вам об этом сказать, – заметил пастух, – но вы не слушали. Тогда он располагал лишь холстом и красками, а вы хотели залатать ими свою крышу. Вы с женой обычно называли все это «Нигглевой чепухой» или «той мазней».

– Но ведь она выглядела совсем не так, как тут, она не была такой… такой настоящей… – пробормотал Пэриш.

– Да, она была всего лишь отблеском здешней картины, – согласился пастух, – но вы могли бы уловить этот отблеск, если бы вам хоть раз пришло в голову попытаться.

– Ну, это уж я сам виноват, – вмешался Ниггль. – Я ведь даже не пытался тебе ничего объяснять. Про себя я называл тебя Старым Кротом. Да и какая разница? Мы жили и работали здесь вместе. Все могло быть иначе, но вряд ли было бы лучше. Но, боюсь, я все–таки должен идти. Думаю, мы с тобой еще встретимся – мы еще много чего сможем сделать вместе. Счастливо!

Он от души пожал Пэришу руку. Рука была сильная и надежная. На мгновение Ниггль обернулся и посмотрел назад. Цветущее Большое Дерево сияло, подобно пламени. Вокруг него летали и пели птицы. Потом Ниггль улыбнулся, кивнул Пэришу и зашагал прочь вместе с пастухом. Ему предстояло побольше узнать об овцах и о горных пастбищах, смотреть на бескрайнее небо и идти вперед, все дальше и выше в Горы. А что с ним было потом, я не знаю. Даже Ниггль, маленький человек, сидя в своем старом доме, мог уловить отблеск дальних Гор, и они появились на заднем плане его картины. Но на что они похожи на самом деле и что лежит за ними, может сказать лишь тот, кто поднимется на них сам.

– Я полагаю, он был просто глупцом, – изрек Советник Томпкинс. – Даже хуже того: он был полностью бесполезен для Общества.

– Ну, не знаю… – протянул Аткинс. Аткинс не был важной особой – всего лишь простой школьный учитель. – Я в этом не уверен. Все зависит от того, что вы подразумеваете под пользой.

– Он не приносил ни практической, ни экономической пользы, – сказал Томпкинс. – Осмелюсь заявить, из него могло бы выйти что–нибудь полезное, если бы вы, школьные учителя, знали свое дело. Но вы его не знаете. Вот потому и вырастают бесполезные люди вроде Ниггля. Если бы этой страной управлял я, я бы взял таких, как Ниггль, и приставил их к какой–нибудь работе, на которую они годятся – мыть посуду в общественных столовых или еще что–нибудь в том же духе. И присматривал бы, чтобы они работали как следует. Или избавился бы от них. От Ниггля я бы уж давным–давно избавился!

– Избавились? Вы хотите сказать, что заставили бы его отправиться в путешествие прежде, чем придет его время?

– Именно так, если вам угодно употреблять эти бессмысленные устаревшие выражения. Выбросил бы его через туннель на Великую Помойку – вот что я имел в виду.

– Так, значит, вы думаете, что живопись ничего не стоит? Что она недостойна того, чтобы ее хранили, развивали или хотя бы для чего–нибудь использовали?

– Конечно же, живопись полезна, – сказал Томпкинс. – Но от живописи Ниггля никакой пользы нет и быть не могло. Для смелых молодых людей, которые не боятся новых идей и новых методов, в живописи открывается широкий простор. Но на что годится эта его старомодная мазня? Пустые фантазии, да и все. Этот ваш Ниггль даже под страхом смерти не смог бы нарисовать приличного плаката. Все возился с какими–то листочками и цветочками. Я его как–то раз спросил, зачем он это делает. И знаете, что он мне ответил? Они, дескать, славные! Представляете? Так и сказал – «славные»! Я его спросил: «Это органы размножения и пищеварения растений – славные?» Он так и не нашелся, что ответить! Пустоцвет, одно слово.

– Пустоцвет… – вздохнул Аткинс. – Бедолага, он так и не дописал ни одной картины. А после его отъезда все его холсты «пустили в дело». Но знаете, Томпкинс, я не уверен, что они ни на что не годились. Помните большую картину – ту самую, которую использовали для ремонта соседнего дома, когда он пострадал от сильного ветра и его залило? Я нашел на земле оторвавшийся уголок. Он пострадал, но изображение вполне можно было разобрать: горный пик и ветвь, покрытая листьями. Он никак не идет у меня из головы.

– Из чего, простите? – переспросил Томпкинс.

– О чем это вы? – вмешался Перкинс, видя, что они вот–вот поссорятся. Аткинс уже побагровел.

– А, да о нем и говорить–то не стоит! – заявил Томпкинс. – Я вообще не понимаю, с чего это вдруг мы принялись о нем разговаривать. Он даже не жил в нашем городе.

– Это так, – согласился Аткинс. – Но это не помешало вам положить глаз на его дом. Вы ведь частенько ходили к нему в гости, пили его чай и при этом насмехались над ним. Ну что ж, теперь вы получили его дом в придачу к тому, который уже есть у вас в городе. Так что посовестились бы теперь хаять его имя. Если это вас интересует, Перкинс, мы говорили о Ниггле.

– Ох, бедняга Ниггль! – воскликнул Перкинс. – Я даже не знал, что он занимается живописью.

Возможно, это был последний раз, когда имя Ниггля всплыло в каком–то разговоре. Тем не менее, Аткинс сохранил обрывок картины. Большая его часть осыпалась, но один прекрасный лист остался целехонек. Аткинс оправил его в рамочку. Позже он подарил его Городскому Музею. Эта картина, подписанная «Лист. Работа Ниггля», довольно долго провисела в какой–то нише, и несколько человек даже обратили на нее внимание. Но в конце концов Музей сгорел дотла, и лист, а с ним и Ниггль навсегда исчезли из памяти этих мест.

– Это место и вправду оказалось очень полезным, – сказал Второй Голос. – Для праздников, для отдыха. Для выздоравливающих оно подходит идеально. А для многих оно оказывается наилучшим преддверием к Горам. В некоторых случаях оно действует замечательно. Я отправляю туда все больше народа. Редко кому приходится возвращаться.

– Ну что ж, – сказал Первый Голос. – Думаю, нам стоит дать этой местности название. Что вы предложите?

– Об этом уже позаботился Проводник, – сообщил Второй Голос. – Он теперь кричит: «Поезд до Нигглева–Пэриша подан!» Нигглев–Пэриш. Я написал обоим, чтобы рассказать об этом.

– И что же они сказали?

– Они оба рассмеялись. Да так, что Горы зазвенели!

@темы: в запас, Что-то другое

---

Obscure

Когда-то давно мне казалось, что страсть горит сама, уничтожая все препятствия. Я думала: "Я так повзрослела за этот год". А потом я устала.
Когда-то давно мне казалось, что страсть вечной быть не может, она искра, она мгновенье, она песчинка в буре, она сама буря. А потом я увидела играющий на гранях стакана свет.
Мой мир беззвучно раскололся, и я не смогла удержать ни одну из идеально равных половинок. Я поняла, что сжигает страсть, кто её топливо и кислород.
Пять лет гнева, ревности, боли, эйфории, счастья и отчаянья. Я говорила, что устала? Fuck it. I lied.
(цы)

---

Хорошо написано

Все высказались про Ливию, ну и я скопирую замечательную статейку.
Политология, она тут вся.
Весь её пафос, вся её суть и красота.
Таким должен быть грамотный политолог начала XXI века.

(с)Кирилл Светицкий
— Они готовы разорвать этого придурка, — сообщил сегодня нашему источнику в Нью-Йорке высокопоставленный чиновник аппарата Организации Объединённых Наций, имея в виду вовсе не Муаммара Каддафи.

То есть Каддафи они разорвали бы — но это технически невыполнимо, потому что Каддафи нарушает все правила, принятые в современном мире. Муаммар Каддафи не торгует собой и своей страной, его не получается купить и не выходит напугать. Каддафи должен был, согласно принятому в нынешнем однополярном мире протоколу международных отношений, уже давно явиться в Гаагу с верёвкой и мылом, купленными за собственный счёт. Или его должны были продать соратники за 30 счастливых сребренников. Но такие простые и обыденные события почему-то не происходят. И Каддафи отнимает у серьёзных людей время, заставляя их отвлекаться от сладостного процесса запойной глобализации.

По словам ооновского чиновника, несмотря на бодрые заявления, которые "на публику" делают сегодня лидеры стран антиливийской армады, внешнеполитические ведомства государств-участников полагают, что ситуация зашла в тупик. В роли главного виновника, на которого повесят всех собак, выступит вовсе не Барак Обама — слишком велико ещё для партнёров значение фигуры президента США. Покушаться на "Старшего брата" до сих пор страшновато — несмотря на то, что его экономика трещит по швам, и на улицы выходят тысячи озлобленных стремительным свёртыванием социальных программ американских граждан. В ряде штатов даже произошли собственные "оранжевые революции", в ходе которых возмущённые толпы громили правительственные здания. Однако, несмотря на всё это, у США остаётся ещё достаточно инструментов для воздействия как на своих сателлитов, так и на каждого из их лидеров, персонально. Потому на агонизирующего льва никто пока в открытую лаять не решается.

Хотя от идиотизма ситуации многим участникам так задорно начатой пьесы хочется уже даже не лаять, а выть. Что делать дальше с Каддафи, никто не знает. В то, что победа будет достигнута с помощью ракет и бомб, никто не верит — дорогущие ракеты уже почти закончились, а этот бедуин всё никак не приползает на коленях занимать очередь в Гаагский трибунал, где всё на мази. Сухопутной операции бравые союзники боятся, как огня — американцам третьей войны не потянуть из-за нехватки человеческого материала, а европейцы, хотя бы для начала, не могут договориться, кто будет по операции старшим. Не потому не могут, что каждый хочет славы — напротив, никому не охота оказаться крайним. А как воевать без командира? Есть боеспособные спецподразделения, которые реально воюют с ливийской армией, пока обкуренные гастарбайтеры из Египта изображают перед телекамерами "повстанцев". Но эти спецподразделения победить хорошо подготовленную армию Ливии не способны по определению. Они заточены под обучение восставшего народа и манипулирования оным. А восставшего народа нету.

В разговорах высокопоставленных лиц между собой звучат уже шутливые намёки на то, что хорошо бы жахнуть по Ливии ядерным оружием. Но такие шутки никого не веселят, потому что ежели жахнуть, то заказчики процесса спросят: за что боролись? В условиях радиоактивного заражения нефть будет проблематично добывать даже с морских платформ. А о феноменальной природной кладовой пресной воды, которая расположена под территорией Ливии, и вовсе придётся забыть навсегда. В общем, и шкурку попортить нельзя, и в глаз бить не получается.

Очень сильно, оказывается, западные дипломаты обижены на президента России Медведева и разочарованы премьером Путиным. Особенно сильно обижены и разочарованы американцы. Им очень хотелось соскочить, когда стало ясно, что Каддафи не принесёт ни верёвки, не мыла. Очень американцы ждали русского вето в Совбезе — уже были заготовлены гневные публичные речи для телевизора и куплено дорогое шампанское для тихого праздничного междусобойчика. Но у Медведева тоже не хватило духу прямо отвергнуть домогательства "царя зверей", хотя ему намекали на чистую формальность господского рыка. Последняя надежда была на Путина — однако последний решил не пачкать свои предвыборные одежды в грязной истории и ограничился "личным мнением", высказанным в узком кругу рабочих Воткинского завода.

В корпорации крепко повязанных друг с дружкой заклятых друзей, каковую представляет собой сегодня всемирный политический истеблишмент, желающих на роль крайнего не нашлось. И это, фактически, поставило враскоряку весь современный миропорядок. Всё идёт не по формату. Стало совершенно невозможно работать. Непонятно, на кого и зачем ставить. Долгосрочные прогнозы западных дипломатов угнетают. Они считают, что после последнего всемирного кризиса даже развитые страны уже не могут позволить себе работать только на бомбы и ракеты, которыми можно пулять в Ливию с безопасного расстояния, тупо очищая территорию от населения. Придётся так или иначе сворачиваться.

И весь кошмар этого стыдного процесса заключается в том, что по его окончании, как считают западные дипломаты, на ливийские ресурсы плотно сядут Россия с Китаем. Насчёт Германии есть разные мнения: некоторые дипломаты полагают, что атлантическая солидарность не позволит немцам внаглую воспользоваться бесславным крахом новой "великой армады", и они пожертвуют своим призом за воздержание в отношении резолюции №1973 Совбеза ООН.

Шефа американского госдепартамента Хиллари Клинтон тихо ненавидят. Ненавидят за блестяще организованную информационную войну против Каддафи — эта война до такой степени перевернула представление о реальности с ног на голову у всех собравшихся с вилками у ливийского пирога, что они сами искренне начали верить в тот бред, который слышали с телеэкранов. И погрузились в виртуальный мир, где они, словно сияющие латами крестоносцы в компьютерной игре, противостояли злобному чёрному монстру из ливийской пустыни. А потом выяснилось, что Хиллари вообще не представляла себе, с кем она имеет дело в лице реального Муаммара Каддафи, хотя для этого много ума было не надо. Оказалось, что Каддафи слеплен не из того теста, которое привыкли плющить не по-женски крепкие руки секретаря госдепа. Оказалось, что ливийского лидера вообще не плющит ни от чего такого, что от чего колбасит всех политических лидеров эпохи вырождающегося постмодернизма. Он не играл в своей пустыне роль экстравагантного чудака. Каддафи на самом деле оказался таким, каким выглядел. И говорил то, что думал и чувствовал. И делал то, о чём говорил. И это было ужасно.

Сказочный сюжет начал трещать по швам, пелена сладкого забытья потихоньку сползала. И вот уже на компьютерных мониторах ужаснувшегося мира не крестоносцы в сияющих доспехах сражаются с монстром, а жадные до нефти и управляемого хаоса злобные гоблины, нервно дёргая джойстиком, пытаются попасть ракетой в благородного пустынного отшельника.

Завидев на горизонте сакраментальную фразу "Game over", высокие дипломатические круги стран-союзниц пытались сначала выставить крайней госпожу Клинтон, но та быстро свалила вину на министра обороны США Роберта Гейтса. Теперь эти двое ежедневно ругаются друг с другом, ажитируя всю вашингтонскую администрацию. И конца этой склоке не видно. В дипломатических кругах женщину-беду теперь иначе чем "этой дурочкой" не называют. Г-жа Клинтон, естественно, вовсе не против: дурочка — это сейчас идеальная политическая роль. С дурочки — какой спрос?

Вся эта дурацкая история когда-нибудь ляжет в основу очередного "Маппет-шоу", а сценарист заработает баснословный гонорар, вообще ничего на выдумывая. И все будут смеяться над придурками, которые по причине тотальной коммерциализации политики в начале XXI века дни оказались на вершинах власти Западной цивилизации. Сегодня же смеяться не хочется вовсе, потому что ракеты и бомбы пуляют по Ливии, попадая в живых людей. Потому что оттуда звонят родные нам украинские врачи, мы ловим их слова в Интернете и каждый раз боимся, что это — последний сеанс связи. Потому что кончается эпоха, когда за человеком было официально признано безусловное право иметь границы: границы своей страны, своего дома, своего тела, сознания и души.

После единогласно, по сути, одобренной Совбезом ООН позорной резолюции №1973 кто угодно получил международно признанное право взорвать чужие границы — хоть глобальной информационной брехнёй в стиле Оруэлла, как в случае с Муаммаром Каддафи, хоть выпущенной с подводной лодки ВМС США по больнице в Триполи ракетой "Томагавк", хоть ножом в подворотне. Никакой существенной разницы теперь ведь нет. Конечно, и раньше врали, крушили границы и пыряли ножиками. Но это было преступлением, которое выбирал себе лично человек. Или персонально для себя выбирала страна. Или группа стран. Теперь же все эти преступления, по гамбургскому счёту, стали высочайше допустимы. Так решил высший совещательный орган планеты, такие ориентиры и настоятельные рекомендации дали всему миру самые сильные и развитые страны.

Странным образом на высшем витке своего развития Западная цивилизация, в которую, нервно сглатывая, так стремится нынешняя Россия, плавно вошла в варварское и архаичное каннибальское состояние. В бытие, где хорошо одетые политкорректные вожди опопсевших племён закусывают сомнительную трапезу модными галстуками. Глядя на это, видимо, и вопреки привычной логике, рвущимся бомбам и узаконенным трендам, сегодня всё больше людей смотрят со странной надеждой в унылую ливийскую пустыню. Туда, где сражается, как будто в киношной последней битве, за своё право и свои человеческие границы цивилизованная власть, обладающая всеми своими человеческими и этническими слабостями, особенностями и странным именем "джамахирия". Думающие европейские люди смотрят в эту горящую пустыню и искренне желают победы Муаммару Каддафи. Вот такой парадокс.

Да, чуть не забыл. Если кому это ещё интересно, роль крайнего в этой кровавой оперетке восточного стиля предложат вёрткому Николя Саркози. И от этой роли, по мнению высших дипломатических кругов, отвертеться будет невозможно. Деньги все берут — но попался конкретно Николя. Да ещё и с таким скандалом и под такое количество горячих рук.

@темы: в запас

---

Полезно знать про шенген

Выписала себе, для справки.

кратко о шенгене

Все шенгенские страны, кроме Исландии, Норвегии и Швейцарии, являются членами Европейского союза. Список шенгенских стран дополняют также Великобритания, Ирландия, Болгария, Кипр и Румыния. Однако Великобритания и Ирландия – это не страны шенгенской зоны, они подписали шенгенское соглашение, но не отменили паспортный контроль. Что касается последних трёх стран (Болгарии, Кипра и Румынии), они пока что тоже не входят в страны шенгенской зоны, так как паспортный контроль при пересечении границ этих государств пока лишь только планируется отменить. Так что, страны шенгенского соглашения в 2010 году не изменят своего состава.
Таким образом, граждане иных стран, получив визу в одно из государств, входящих в список шенгенских стран, могут посещать все шенгенские страны на основании этой визы. В целом, свободно посещать все страны шенгенского соглашения могут граждане любой страны шенгенской зоны, лица имеющие визу любой страны шенгенского соглашения, а также граждане третьих стран, имеющих договор о безвизовом режиме с любым государством, входящим в список стран шенгенского соглашения.
После того, как 26 марта 1995 вступило в силу шенгенское соглашение, путешествовать по Европе стало значительно проще. По условиям договора страны шенгенского соглашения отменили паспортный контроль при пересечении границ внутри шенгенской зоны. Последней к странам шенгенского соглашения до 2010 года присоединилась Швейцария. На сегодняшний день шенгенские страны - это двадцать пять европейских стран:
•Австрия
•Бельгия
•Венгрия
•Германия
•Греция
•Дания
•Исландия
•Испания
•Италия
•Латвия
•Литва
•Люксембург
•Мальта
•Нидерланды (Голландия)
•Норвегия
•Польша
•Португалия
•Словакия
•Словения
•Финляндия
•Франция
•Чехия
•Швейцария
•Швеция
•Эстония

@темы: в запас

---

О боги...

Она великолепна.
Какой же голос...

Текст

И катись бутылкой по автостраде,
Оглушенной, пластиковой, простой.
Посидели час, разошлись не глядя,
Никаких "останься" или "постой";
У меня ночной, пятьдесят шестой.
Подвези меня до вокзала, дядя,
Ты же едешь совсем пустой.

То, к чему труднее всего привыкнуть -
Я одна, как смертник или рыбак.
Я однее тех, кто лежит, застигнут
Холодом на улице: я слабак.
Я одней всех пьяниц и всех собак.
Ты умеешь так безнадежно хмыкнуть,
Что, похоже, дело мое табак.

Я бы не уходила. Я бы сидела, терла
Ободок стакана или кольцо
И глядела в шею, ключицу, горло,
Ворот майки - но не в лицо.
Вот бы разом выдохнуть эти сверла -
Сто одно проклятое сверлецо

С карандашный грифель, язык кинжала
(желобок на лезвии - как игла),
Чтобы я счастливая побежала,
Как он довезет меня до угла,
А не глухота, тошнота и мгла.
Страшно хочется, чтоб она тебя обожала,
Баловала и берегла.

И напомни мне, чтоб я больше не приезжала.
Чтобы я действительно не смогла.

---

Навязчивые состояния

Вот ведь привязалась!

текст

babe you're the one for me
you're all i wanna see
but whyyy
everytime i look at you
you turn around making me
cryyy

my eyes are red inside i'm dead
who's gonna pull you out of my head

now i'm gonna get lost
in the city of
hypocrisy and
lieee
you will never know how
i really hurt how i really feel
inside

my eyes are red inside i'm dead
who's gonna pull you out of my head

wanna clap?

---

Повторение мать учения

В сотый раз.
1. То, что хорошо одному, ещё не факт, что понравится другому, а потому...
2. Не стоит другим навязывать свои понятия о понятиях.

К чему я это? Вчера вечером вспомнился мне в разговоре единственный мой знакомый - неудавшийся самоубийца. Нет, не тот, кто шантажирует "я ща прыгну", "я ща утоплюсь" или "я ща застрелюсь". А тот, кто правой рукой перерезал себе вены на левом запястье. Без шантажа. Он просто сидел дома один и ему просто было очень скучно. Бывает такая скука, как оказалось. Так получилось, что этот же человек оказался единственным знакомым мне "временами тяжёлым" наркоманом, а лёгким - так вообще всегда. И ему было хорошо.
Надо чаще его вспоминать, он отрезвляет.

@музыка: The Irrepressibles - In This Shirt

---

Перевод

Вроде как осенью я это перевела, сейчас вот решила - пусть лежит.
Автор оригинала falcata, и если вы знаете английский, читайте исключительно в оригинале.

Перевод:  ЗелёныйАнгел
Автор оригинала: falcata
Оригинальное название: Purely ornamental
Пейринг: Джарлаксл/Закнафейн
Предупреждение: NC-17!

По назначению

– Трахни меня, – задумчиво произнёс Закнафейн и взболтал остатки вина в бутылке перед тем, как поднести её к губам. Ответом ему была тишина. Приглушённое сияние висевшего под потолком шара магического света пятнами подсвечивало ошеломляющее количество пустой посуды, разбросанной по всему полу. Закнафейн пожал плечами и осушил бутылку. Решив добраться до следующей, он попробовал подняться. Комната перед глазами резко накренилась, и его колени подкосились. Он нахмурился в пьяном недоумении, падая на бок, взгляд его выхватил блестящий кожаный сапог, и тут он вспомнил.
– Ты меня не слышал? – Требовательно сказал он, растягиваясь на спине и махнув пустой бутылкой в направлении сапога. Собственный голос казался ему чужим, а комната начала крутиться, так что он позволил себе закрыть глаза.
– Я тебя прекрасно слышал, – ответил отдалённый голос.
– Тогда, может, ответишь?
– Но это же не было вопросом, не так ли?
Пьяный или нет, но он мог распознать отговорку, когда слышал её. Больше смущённый ею, чем раздражённый, Закнафейн попытался мысленно собраться:
– Ты меня не хочешь, – с сомнением произнёс он. Из глубины кресла Джарлаксла раздался откровенно издевательский смешок:
– Ах Закнафейн. Ты прекрасно знаешь, что любой захочет тебя.
Это пришлось обдумать, на мгновенье удовлетворение и внезапная вспышка чего-то, похожего на смущение, овладели им. Он точно не был уверен, почему ему следует смутиться, но само ощущение явно присутствовало, и он возразил с присущей пьяным горячностью:
– Понятия не имею, о чём ты!
– Ну что ж, в таком случае продолжай думать, что я не считаю тебя привлекательным. Для тебя же так будет лучше.
Где-то в словах затесалось оскорбление, в этом Закнафейн был уверен.
– Я мог бы убить тебя, – лениво произнёс он.
– Возможно. Однако кто же тогда трахнет тебя?
– Ты меня не трахаешь. Ты со мной разговариваешь. Ты разговариваешь слишком много, и эти разговоры отрезвляют меня.
– Во имя всех богов, – слова прозвучали на удивление близко, Закнафейн чуть приоткрыл глаза. Джарлаксл смотрел на него сверху вниз, будто с большой высоты, мягко, незаметно касаясь его волос, неожиданно нежно и успокаивающе.
Однако он хотел не ласки. Он хотел быстрого, жёсткого секса, чего-то безличного, но реального, чтобы вычеркнуть воспоминания о самовлюблённой ухмылке Мэлис и её запахе, который он всё ещё чувствовал, несмотря на долгую ванну и смену одежды. Он вновь закрыл глаза, потянувшись, схватил руку, гладящую его, и поднёс к губам, проведя языком вдоль одного из пальцев и медленно забирая его в рот. Сверху раздался резкий вздох, и руку без слов отдёрнули. Он услышал звук удаляющихся шагов, каблуки громко клацали по застеленному коврами полу.
– Ты меня всё-таки хочешь, – самодовольно заключил он.
– Это я вроде уже говорил.
– Тогда в чём проблема?
– Ты не замечал, что секс привносит в отношения некую напряжённость? – Вздохнул Джарлаксл. Похоже, отошёл он не далеко, – так уж получилось, что наши мне нравятся такими, какие они есть.
– Боги, сколько же у тебя в голове дерьма.
Он на самом деле не мог понять такую сдержанность, но если Джарлаксл собирался и дальше быть настолько vithen против всего этого… В очередной раз Закнафейн начал бороться с гравитацией и пьяным туманом, застилающим его взор, которые явно сговорились не давать ему подняться. На этот раз он сумел встать перед тем, как пошатнуться, наступить на пустую бутылку, так неудачно попавшуюся под ноги, и оружейник упал бы снова, если бы не руки, обвившиеся вокруг его талии. Он вдохнул запах другого эльфа, мгновенно забыв о предыдущем своём занятии – каким бы оно не было – и, откинувшись назад, позволил голове упасть на плечо Джарлаксла, жадными губами пробуя на вкус тёплую гладкость его шеи. Обхватывающие его руки напряглись, и на секунду ему показалось, что его оттолкнут, однако вместо этого чуткие пальцы вновь провели по его волосам, всё то же аккуратное, почти нежное касание.
– Это было настолько плохо?
Голосу явно недоставало обычного сарказма, и в нём было гораздо больше понимания, чем воину хотелось бы слышать, а хуже всего были сквозившие в нём нотки жалости. Закнафейн дёрнулся назад, но, похоже, Джарлаксл был намного сильнее, чем казался, и потребовались бы нешуточные усилия, чтобы выбраться из его захвата.
– Отпусти меня! – Зарычал Закнафейн в конце концов, злясь из-за того, что проигрывает схватку. – Я ухожу!
– Да неужели? И куда же?
– В душе не ебу. Куда-нибудь. Куда угодно. – Он аккуратно подбирал слова, стараясь говорить чётко, несмотря на совместные усилия алкоголя и гнева спутать речь. – Туда, блять, где я смогу найти член, который используют…по назначению.
Он усмехнулся собственной находчивости, в то время как одна из удерживающих его рук пропала. Но прежде, чем он смог воспользоваться этой возможностью и освободиться из железной хватки, резкий рывок за волосы дёрнул назад его голову, и губы Джарлаксла соединились с его губами, горячий, ловкий язык с силой проник внутрь. Бесконечно долгое мгновенье его целовали с сосредоточенной, собственнической решимостью, змейкой возбуждения скользнувшей к его члену и выбившей воздух из лёгких. Джарлаксл неожиданно разорвал поцелуй и укусил его за нижнюю губу, внезапное ощущение боли пробудило калейдоскоп дразнящих мыслей. Он хотел ещё и попытался возобновить поцелуй, но Джарлаксл проворно избежал его губ. Запястья Закнафейна оказались в плену, руки прижаты к бокам, сила захвата была неправдоподобно велика, удерживая его на месте с оскорбительной лёгкостью. Возбуждённый и вдвойне разъярённый, он стиснул кулаки и зарычал:
– Ты членосос ёбаный!
– В самом деле, друг мой. Это слишком вульгарно даже для тебя, да к тому же противоречит само себе. Если кто-то сосёт твой член, он не может в то же время ебать его, разве не так?
Закнафейн нахмурился, задумавшись на секунду, после чего решил, что вопрос противоречия между определением процессами сосания члена и ебли его не волновал совершенно. Он был возбуждён, а губы покалывало от жёсткого поцелуя.
– Что, передумал? – Он усмехнулся, вернув самообладание. Джарлаксл пожал плечами, его непоколебимое спокойствие бесило как всегда.
– Не похоже, чтобы у меня был выбор. Ты слишком упрям, чтобы оставить эту идею, и не в той форме, чтобы уйти бродить по окрестностям. Тебя попросту убьют.
Закнафейн открыл было рот, чтобы возразить, но руки Джарлаксла отпустили его запястья и обняли лицо, большие пальцы поглаживали скулы.
– Иди в постель, Закнафейн.
Этой странной уступке он не поверил, пусть и почувствовал себя спокойнее, но голос, полный забавы от потакания его желаниям, заставил его двигаться. Рука Джарлаксла, покоящаяся на его пояснице, провела его по ненадёжному пути через комнату.
– Твоя оде…одержимость Поверхностью нездорова, – мстительно заметил он, обводя взглядом кровать, заправленную атласом и какими-то странными плотными шкурами серебристо-серых оттенков. Позади Джарлаксл пожал плечами:
– Возможно, тебе стоит раздеться.
Несмотря на странное покрывало, расположиться на кровати хотелось больше, чем оставаться на ногах, так что Закнафейн расстегнул свой пояс, и оружие, клацнув, упало на пол бесформенной путаницей кожи и металла. Снять кольчугу оказалось задачей посложнее, но и в этом он преуспел после некоторого количества возни, затем тяжело плюхнулся на край кровати, обдумывая, как снять сапоги. К счастью, Джарлаксл опустился и решил эту проблему за него. Озадаченный последующими движениями, он всё же умудрился расшнуровать и скинуть кожаные штаны, не поднимаясь с места. Рубашка, которую он носил под кольчугой, никак не хотела сниматься, отчасти прилипнув к ещё не полностью зажившим следам от кнута на его спине, так что ему пришлось с силой рвануть её. Некоторые раны вновь открылись и начали в отместку кровоточить, но он с давно натренированной лёгкостью не обратил на это никакого внимания и упал, наконец, лицом вниз на кровать.
Странные шкуры оказались неожиданно приятны, мягкая податливость меха ласкала кожу. Закнафейн ничего не мог поделать, немного покрутившись в чистейшем чувственном восторге, и его член это явно одобрил, так что он повозился ещё немного, устраиваясь поудобнее.
– Нездорова говоришь? – Мягкий смешок, смешанный с шуршанием одежды, резко замер на вдохе. – Вот тварь, – произнёс Джарлаксл, тихо, но с такой злобой, что Закнафейн вспомнил, почему ему в первую очередь не хотелось раздеваться для этого. Ему почти удалось забыться, и он точно не хотел говорить о том, что произошло. Впрочем, Джарлаксл, слава богам, больше не сказал ничего, только пристально разглядывал его спину какое-то время, затем оставил его, судя по звукам, внимательно ища что-то среди стеклянных бутылочек.
Между алкоголем и неприлично комфортной кроватью Закнафейн почти провалился в забытье к тому моменту, как Джарлаксл вернулся. Снова раздался краткий звон стекла, и тонкая струйка аромата, незнакомого и резкого, но не неприятного, защекотала нос. Джарлаксл потеснил его, и он неловко отодвинулся, позволяя наёмнику сесть рядом на постели, чувствуя некоторое любопытство, но не настолько сильное, чтобы поддаться ему… пока руки Джарлаксла не начали выжигать на его спине внезапные, яркие следы.
– Что ты делаешь? – Стискивая зубы от новых ощущений, прорычал он.
– Штопаю твою неблагодарную шкуру, вот что.
– Vith’ir, shebali. Меня это не волнует.
– Я это делаю не для тебя. Для меня оскорбительно видеть подобное.
– Тогда смысл быть благодарным?
Властные пальцы зарылись в его волосы, поворачивая голову в сторону, и язык, пробежавший по его губам, заставил рот приоткрыться. По его телу пробежала судорога от поцелуя, которого так и не последовало, мягкие губы лишь коротко коснулись его и исчезли прежде, чем он смог их поймать, и когда он открыл глаза, то увидел, как они изогнулись в усмешке. Он начал материться, но язык Джарлаксла аккуратно пробежал по линии его шеи, затем скользнул по краю его уха от мочки до самого кончика и обратно.
– Заткнись, Закнафейн.
Низкий шёпот и дыхание, несущее эти слова, холодком обдали его, вызывая дрожь, распаляя желание от предвкушения.
Он отдался рукам, владеющим им, и позволил опустить свою голову снова, полностью прошедшая боль внушала спокойствие. Её было несложно игнорировать – боль, как холод, жар или яркий свет, становилась не более, чем раздражителем после того, как ты приучал себя к ней – но сейчас, когда она прошла, он понял, насколько же изнурительным было её постоянное присутствие, и не смог сдержать мягкого вздоха удовлетворения.
Пальцы, до сих пор играющие с локонами его волос, на мгновенье остановились, однако сразу же продолжили.
– Лучше?
– Да, – приглушённо подтвердил он.
– Мне казалось, она предпочитала полностью вылечивать тебя.
Закнафейн резко отдёрнул голову от ласкающей его руки:
– Не в этот раз. – Он глубоко вдохнул, прогоняя ненависть, и ярость, и что-то более темное, не поддающееся определению, что угрожало пробудиться и начать рвать его душу. – Может, хватит об этом?
– Закнафейн…
– Я не хочу разговаривать.
Во время последовавшего длительного молчания он чувствовал взгляд Джарлаксла, как тот смотрел на него, но специально не обратил на него внимания. Наконец, Джарлаксл наклонился вперёд поверх него, и Закнафейну показалось, что его поцелуют или как минимум вновь подразнят обещанием.
– Asan’que, – Легко произнёс Джарлаксл и поднялся на ноги, не касаясь его.
В комнате раздался звук, словно он вновь начал искать что-то среди стеклянных флаконов, склонившись над маленьким резным прикроватным столиком. Раздражённый, Закнафейн поднял голову и увидел эффектное зрелище подсвеченной магическим светом спины. Для того, кто любил потакать своим желанием, Джарлаксл был в намного лучшей форме, чем он мог представить. Мышцы не были рельефными – он был слишком худ для этого, почти тонок – но в них чувствовалась несгибаемая мощь, и общее впечатление совсем не походило на мягкость или хрупкость. Обнажённым, наёмник выглядел подтянутым и…абсолютно естественным, как оружие, выкованное без излишней роскоши.
Несколько секунд Закнафейн боролся со смещением этого знакомого ему образа, после чего сдался. Это не столь много значило. Джарлаксл имел право на любые маски ему подходящие…особенно, если он переставал дурачиться.
Поскольку сесть прямо потребовало бы слишком много усилий, он вместо этого подобрался к краю кровати, на ощупь перебирая путаную кучу одежды, доспехов и оружия на полу, пока не наткнулся на рукоять меча. Он сумел вытащить клинок из ножен не пошевелившись, и к его несказанной радости, длины оружия как раз хватило для того, чтобы ткнуть кончиком одну из обнажённых ягодиц Джарлаксла.
Джарлаксл бросил на него через плечо осуждающий взгляд:
– Ау. Не будешь ли ты столь любезен найти развлечение, не включающее заострённые предметы и мой зад?
– Я предложил тебе свой, но тебе, похоже, намного интереснее…
– Отнюдь. Вот.
Что-то полетело в сторону кровати, отражая бликами магический свет, прежде чем Закнафейн инстинктивно поймал это одной рукой, прикрывая второй глаза.
– Выключишь ты этот ёбаный свет?
– Нет. Если ты настаиваешь на том, что мы сделаем это, я хочу видеть.
– Ты можешь отлично видеть и в темноте.
– Это не одно и то же.
Это было странно, и с каждым моментом становилось страннее. Будучи уже не столь бессознательно пьяным, Закнафейн начинал сомневаться в том…чем бы ни было то, чему он дал ход. Он хотел отвлечься, и его отупевшее от вина сознание воспроизвело те несколько раз, когда он позволял другим мужчинам взять себя. Возбуждение, которое он получал от этого, происходило от смены ролей, безумных и потому захватывающих. Он не ожидал продолжительного, замысловатого соблазнения, хотя ему и стоило предположить, что Джарлаксл ничего не делает обычным способом. Он сам просил об этом и теперь был в ловушке своего не-останавливаться-не-отступать упрямства, и конечно сейчас отступать, как и всегда, было некуда. Так что он мог бы постараться и насладиться грядущим развлечением, философски заключил он и перекатился на бок, чтобы осмотреть флакон, который Джарлаксл кинул ему – гранёное стекло, незнакомый узор, скорее всего с Поверхности. Жидкость, находящаяся внутри, была прозрачной и, похоже, густой.
– Что это? – Спросил он, осторожно вытаскивая пробку. Ещё один незнакомый запах, сложный, но более утончённый, чем у вязкого состава, исцелившего его спину.
– Масло сандалового дерева, с добавлением сон-травы, я так думаю. Может, ещё клевер. – Джарлаксл взял у него сосуд, выглядел он при этом самодовольным и проницательным, лучшим в мире парфюмером. Закнафейн едва смог сдержать порыв заорать и бить ногами, удовольствовался своим прежним положением, ложась лицом вниз и пряча выражение утомительного поражения.
– О чём же ты спрашивал в таком случае? Ведь не о том же, для чего я его достал.
– О. – Ему следовало бы догадаться, наверное, просто среди его приоритетов модные масла никакой роли не играли. Его вполне устраивала слюна или любые другие телесные выделения, которые оказывались под рукой. Он слегка усмехнулся случайному каламбуру перед тем, как подняться на локтях. – Зачем так всё усложнять?
– Потому что иначе будет слишком больно.
– Мне всё равно.
– А мне нет.
– Это моя задница.
– Представь себе. – Рука Джарлаксла отчасти вопросительно огладила изгиб тела. – Очевидно, что твоя. И твоя задница слишком эксклюзивна, чтобы относиться к ней столь жестоко.
Это уже давно вышло из-под контроля. Было что-то во вроде знакомых шутках Джарлаксла, что-то скрытое, хорошо замаскированное и почти незаметное, но что-то, что пока ещё туманный разум Закнафейна улавливал, но не мог определить, или возможно отказывался это делать. Он спорил по привычке, но ещё, отчасти, потому, что чувствовал себя всё неуютнее, и возвращение к обыденному общению давало ему ощущение некоторой…уверенности.
– Ты абсолютно, безвозвратно слетел с грёбаных катушек, – сказал он, пытаясь достигнуть той уверенности.
Острые зубы впились в его плечо, неожиданно и грубо.
– Заткнись, Закнафейн.
И он заткнулся, в основном потому, что горячие губы Джарлаксла жёстко накрыли его губы, ловкий язык скользнул вдоль его собственного. Возбуждение насмешливо пронзило все его чувства. Поцелуй был жёстким и почти болезненным, с частым применением зубов, и к тому моменту, как он смягчился во что-то, более похожее на страсть и менее – на борьбу за власть, Закнафейн не осознавал ничего, происходящего вокруг.
Сильные руки вжали его в кровать, и он позволил Джарлакслу раздвинуть свои бёдра и, склонившись, встать на колени между ними, спиной ощущая тёплое присутствие. Нежные прикосновения пробегали по его коже, руки, губы и язык выписывали ленивые круги вдоль позвоночника, медленная, изумительная ласка, не походившая ни на что из того, что он когда-либо испытывал. Его дыхание стало тяжёлым, дрожь сотрясла всё тело, пока закипающее наслаждение, сладкое и вязкое, скрадывало все прочие чувства, и он беспомощно выгнулся, шёлковое щекотание меха под ним подстёгивало желание.
Поцелуи и лизание стали сосанием и укусами, рука проскользнула между постелью и его телом, обхватывая член, и он услышал мягкий смешок и понял, что сам издал его. Поглаживания были твердыми, но медленными, слишком медленными, не давая ему ритма, который требовало его тело, Закнафейн прикусил собственный кулак, нуждаясь в чём-нибудь, чём угодно, чтобы заглушить негромкие отчаянные стоны, слетающие с его губ.
Когда всё прекратилось, его нервы натянулись от ощущения потери, и какой-то момент он мог только чувствовать, как сводит мышцы тела, пойманный между неудовлетворённой нуждой и предвкушением большего. Джарлаксл, похоже, считал его крайнюю необходимость забавной, или как минимум наслаждался ею, поскольку он низко засмеялся за спиной Закнафейна и промурлыкал:
– Закнафейн, будь терпеливым, – ничего, кроме обычного, путаного юмора в его голосе.
– Я тебя убью, – пообещал Закнафен, быстрое резкое дыхание резало горло, – только…не сейчас. После.
–А. Что ж, это меня успокаивает, потому что… – Джарлаксл нагнулся к нему, горячий твёрдый член на мгновенье вжался в бок Закнафейна, – я собираюсь оттрахать тебя до потери сознания.
Шёпот тёк сквозь него расплавленным железом, лёгкая дрожь пробегала вдоль позвоночника. Она ещё не унялась, когда горячая рука настойчиво приподняла его бёдра. Он подогнул колени, а чуткие кончики пальцев уже поглаживали головку его члена, пока ладонь ласкала мошонку. Влажный от смазки палец начал дразнить кольцо мышц, закрывающих вход в его тело. Масло было тёплым и почти шёлковым. Он уткнулся лбом в сложенные под головой руки. Его мышцы напряглись, но это не остановило медленного, осторожного проникновения, пока палец на коснулся того места внутри него, которое заставило весь мир растворится во вспышке безумного наслаждения. И тогда он выгнул спину и сам начал бесстыдно насаживаться на этот палец, скользящий внутри него, стеная в полный голос и совершенно наплевав на то, кто мог его услышать.
Он практически лишился рассудка от возбуждения, и прежде, чем полностью потерять контроль и позорно кончить лишь от этой ласки, Закнафейн собрал остатки воли, пока подчиняющиеся ему, и заставил свой помутнённый желанием разум сложить слова.
– Хватит… Я не могу… – Горло его сжалось, и голос звучал рвано, будто всхлип, однако его явно услышали, потому как движение внутри него прекратилось.
– Всё равно будет больно, – тихо произнёс Джарлаксл.
– Я хочу, чтобы было больно! – Его тело полыхало от потрясенного понимания неминуемого удовлетворения, и он не мог придумать ничего иного, чтобы отсрочить его.
Он почти кончил, когда палец вышел из него. Чужие ноги раздвинули его бёдра, заставляя его открытья ещё шире, и горячая, твёрдая головка, смазанная маслом, надавила на его вход. Его пальцы загребли охапки меха, чтобы не отодвинуться, когда тупой жёсткий жар пронзил его, растягивая мышцы почти невыносимо. Но острая боль от проникновения прошла слишком быстро, а масло смягчило трение. Член вошёл в него до конца одним долгим, длинным, мучительно гладким движением, он почувствовал, как мошонка мягко соприкоснулась с его, и Закнафейн протестующе всхлипнул, когда мышцы его сжались и он кончил на меха и свой напряжённый живот, даже не дотрагиваясь до себя.
Когда последние волны оргазма, наконец, утихли, он устало и удовлетворённо вздохнул, пьянящее наслаждение овладело всем его телом. Его мышцы напряглись в последней сладкой судороге, и в тот момент он понял, что глубоко внутри него всё ещё находится твёрдый, горячий член. Он попытался инстинктивно отодвинуться, чтобы избавится от этого ощущения, но его бёдра схватили с болезненной силой, и со сдавленным звуком на его спину легло тёплое тело.
– Vith! Не шевелись.
Закнафейн замер, чувствуя как краснеют его щёки, острое смущение охватило обручем его грудь.
– Твои ценные меха испорчены, – пробормотал он, сосредоточившись на чём-то реальном. Зубы прикусили его загривок.
– Они станут ещё хуже, – пусть и слегка напряжённый, голос Джарлаксла не лишился своей обычной издёвки. – Я с тобой ещё не закончил.
Руки обняли его, оттягивая назад, пока он не сидел прямо, затем его ноги осторожно положили на мускулистые бёдра. Закнафейн откинул голову на плечо Джарлаксла, резко вздохнув, когда Джарлаксл чуть наклонился, и пульсирующий член внутри него проник ещё глубже.
Джарлаксл медленно выдохнул, лизнул блестящее от пота горло Закнафейна и, убирая прядки прилипших к его лицу волос, поцеловал его солёными губами.
– Боги. Ты такой…охуенно…узкий, - Не совсем смешок, но и не совсем стон слетел с его губ, и Джарлаксл вышел, дрогнул, и вошёл в него снова, но под другим углом, ударяясь в то сладкое место внутри его тела. – Горячий и узкий…и…блять…такой…охерительно идеальный.
Между поцелуями и укусами шёпотом вдоль его мокрой от пота кожи проносились пошлые, непристойные слова, и всё время тёплые руки ласкали его бока, Джарлаксл входил в него медленными, размеренными толчками, каждый – под тем самым, сводящим с ума углом; каждый – разряд мучительного наслаждения, пробегающий по нервам. Его член давно уже снова встал и молил о прикосновении, но когда он собирался до него дотронуться, пальцы Джарлаксла свились с его и отвели руку, нежно, но непреклонно, положив её на своё бедро. Закнафейн подчинился, соблазнённый эротичностью вынужденной уступки, и больше не пытался взять контроль.
Им овладела необычная слабость, когда он сдался этому члену, этому рту, этим рукам, которые владели им, одновременно поражённый и испуганный сокрушительной силой, с которой реагировало его тело. Оно знало, как справиться с болью, но абсолютное опьянение от такого количества наслаждения было ему совершенно незнакомо и настолько всепоглощающе, что он переступил через любые границы, которые, он думал, существовали для его тела, и не мог найти в себе места ни для сожалений, ни для стыда.
Джарлаксл продержал его на острие этого экстаза невозможно долго, никогда не ускоряясь, пока Закнафейн совершенно не обезумел, содрогаясь всем телом, на каждое медленное, неотвратимое проникновение отзываясь рваным криком. Он упустил тот момент, когда Джарлаксл сам достиг точки, ощущая только, что равномерные движения бёдер Джарлаксла вдруг прекратились, и лицо его вновь опустили на меха. Джарлаксл склонился над ним, накрывая его собой, а ритм его движений стал диким, каждое вызывало хриплый стон, а затем волна расплавленного жара разлилась внутри него, тело Джарлаксла упало на него с яростным рыком.
– Vith!
Его руки не выдержали двойного веса, и Закнафейн скользнул вниз, щекой касаясь мокрого, липкого меха. Наконец дроу, прижимающий его к кровати, чуть пошевелился, и расслабленный член выскользнул из него. Капли горячего семени вытекли следом, размазываясь по внутренней стороне его бёдер, и одного этого ощущения было почти достаточно, чтобы он кончил. В отчаянье, Закнафейн беспокойно извивался, рвано дыша, капли пота стекали между его лопаток. Горячий язык следовал по их пути, вдоль позвоночника, медленно спускаясь ниже, между ягодицами, ещё ниже, и глубже, и…
– Vith! Oh vith…
Это было уже слишком, практически невыносимо, жидкий жар, входящий в него, один раз, второй, затем рука обхватила его напряжённый член, уверенно и твёрдо проводя по нему, в ритм с озорным языком, и удовольствие прошибло каждый его нерв так сильно, что его уставшее, потрясённое тело было не в состоянии вынести этого. Его глаза жгли слёзы, сбегающие по щекам, горячие и стыдливые от возбуждения, и Закнафейн сам подался в безупречный захват чутких пальцев, издал громкий, потерянный крик и кончил, изливаясь долгими, почти бесконечными, безумными толчками.

Его разбудил аромат. Он не помнил, как мог очутиться в трущобах Браэрина, потому был удивлён и немного сбит с толку, каким же образом мог он оказаться в борделе. Кислый запах несвежей выпивки перебивался благоуханием ароматических масел и отдалённым, острым запахом мужского секса. Он мог распознать низкопробный бордель, когда видел на него. Или чувствовал, как сейчас. Атласные простыни, его тело всё ещё чуть ослабевшее и тяжёлое, удовлетворённое абсолютно, чего давно с ним не случалось. Определённо бордель. Определённо очень хорошая шлюха. С другой стороны, это было и не так уж удивительно, учитывая, сколько алкоголя он вылакал за вечер. И это только за то время, пока он был достаточно трезв, чтобы помнить, как Джарлаксл уговорил его пить в своей квартире, а не где-то ещё.
Что ж, рано или поздно он вспомнит сам, решил Закнафейн и скатился с постели. Как он выяснил, пока одевался, на мгновенье поморщившись от пятен крови на рубашке и собственного недвусмысленного запаха, у него ныло всё тело. Не то чтобы неприятно, но в местах, в которых он не привык…
Тут он вспомнил – долгий, медленный, безумный трах, утрату контроля и умопомрачающее наслаждение, а в конце… Не так много воспоминаний в жизни Закнафейна могли заставить его зардеться, однако теперь одно такое было точно.
Что ж. Лучше бы перестать, подумал он, усмехнувшись, пока его член не сильно заинтересовался тем, что творилось в его голове. Хотя, опять же, проблема эта была легко решаемой. Ему просто стоило представить возвращение в дом До’Урден с видом таким, будто ничто его в мире не волновало, и с явным ароматом секса. Мэлис это точно оценит.
И где, во имя всех кругов Ада, был сам Джарлаксл? Ему придётся остановиться в какой-нибудь купальне, предположил Закнафейн, прикидывая, как ему пробраться через тот лабиринт, которым являлась база Бреган Д’Эрт, ища ванну. Чрезвычайно раздражало то, что Джарлаксл исчез как обнадёживающий любовник после ночи, полной страсти. Боги, как же это абсурдно звучало, даже в виде шутки. Пожалуй, пора было прекращать читать те глупые книги с Поверхности, они с его воображением играли в какие-то совершенно извращённые игры.
Однако что-то с наёмником в последнее время было явно не так. Джарлаксл довёл умение раздражать до уровня искусства, а его понимание моды толк носило явно криминальный, но он был полезен. К тому же, обычно Закнафейну его общество нравилось, а в устах оружейника такой похвалы пока никто не заслуживал.
В конце концов он решил, что рано или поздно разберётся с этим. Некоторое время они с Джарлакслом не увидятся, поскольку Дзирт скоро должен был вернуться из рейда на Поверхность, и эта проблема была более срочной, чем странные настроения Джарлаксла. Но в скором времени он Джарлаксла выловит, и они со всем разберутся.

@темы: Zaknafein, Jarlaxle, детям до 18 ни-ни!!

---

Хроники.

В руках держу я свой первый загранпаспорт.

номер разЪ

Всё в нём вызывает мою улыбку и светлые смешливые воспоминания. Тогда фамилия и имя ещё писались по-французски, если кто-то помнит такое время. И название нашей страны Russie. А подпись - так вообще: угловатые буковки, детский почерк. Как же меня поставил в ступор этот момент тогда давно! У меня даже мыслей не было, что такое подпись, зачем она, почему и с чем её едят. Однако ж, к делу.
Выдан он мне был 02.07.1996, по письменному заявлению обоих родителей. Помню, тогда ещё требовалось на выезд письменное разрешение от родителей, которое клали в файлик и по сто раз повторяли "Не потеряй!".
Первая виза, она же VIISA - Эстония. 1999 год, моя поездка по маршруту Москва-Таллинн-Стокгольм-Таллинн-Москва. В этом году я впервые поплавала на настоящем огромном лайнере.
Вторая виза - VIISUMI - Финляндия. Новый 2001 год, Осло и фейерверк, угодивший нам в окно, сильнейший ветер и вечная темень, которую я истолковала исключительно как полярную ночь.
Третья виза - LATVIJA VIZA - Латвия. 2001 год, Рига-Юрмала-Сигулда. Красивейшие города, особо запомнилась Юрмала и морское побережье, почти зеркальная гладь воды. Я впервые увидела море без волн, вообще.
Четвёртая - VISA - UK. Лето 1999 года, моя первая самостоятельная поездка в Англию, первый подъём на мост Тауэр, вОроны самой крепости, первое в жизни посещение Музея восковых фигур и Музея Шерлока Холмса. Особо я гордилась тем, что выдали мне её на полгода.
Пятая виза - и вновь VISA UK, вновь на полгода, но уже летом 2000. Вторая самостоятельная поездка, Isle of White. Пума, Хал и огромный плакат, который я тащила в Москву даже не помню зачем.
Шестая виза - та, ради которой и делался паспорт, самая первая моя виза, ещё печатная, на странном языке, с переводом на французский. Лето 1996 года, Греция, детский лагерь. Впервые я поехала куда-то одна, без родителей. Ассоциации... Белокурая бестия моего возраста из Сургута, разведка в заброшеный корпус, гора мягких матрасов, по которым мы прыгали, считая до четырёх на пяти языках, пляж с крупной галькой и старшие русские ребята, катавшие нас на качелях.
Попутно изучаю печати... КПП Выборг, 2000 год; аэропорт Загреба, 1998 год *ну это я хотя бы помню... Дубровник, Хорватия, августовский дефолт в России и атит в ночь перед вылетом у меня, а ещё - огромный шрам на ноге, которым я очень гордилась*; аэропорт Праги, Новый 2000 год *я влюбилась в этот город!*; КПП Себеж, 1999 год, и Ивангород, тоже в 1999. Ну и разумеется, родное Шереметьево.

номер два

Этот мне выдали 01.02.2001, он уже на английском, а данные написаны на последней странице. Уже Russian Federation на обложке тёмного бардового цвета. Мда...
Первая виза - VISA - Канада. 2003 год, выдана на полгода, но этим я уже не горжусь. Адский перелёт, сумасшедший сдвиг часовых поясов, Торонто и его почти отсутствующее метро, прогулки по берегу озера на пять-шесть часов с плеером в кармане. Именно там я узнала разницу между корейцами и японцами, Ванкувер оказался вовсе иной страной, немцы и швейцарцы - милейшими ребятами, а бразильские девочки 11 лет искали себе мужей, олько бы слинять из Бразилии. Отдельно помню нашего учителя, лучший, которого я когда-либо видела.
Вторая виза - Израель. 2005 год. Да, тогда они ещё были. Вторая поездка в эту непередаваемо великолепную страну, которую я не могу не любить. Знакомство с Алексеем Беловым и Ольгой Кормухиной, посиделки с нашими журналистами, находящимися в Иерусалиме постоянно, и в частности Пашков, намешивающий мне виски-колу. А вообще, всё, что я чувствую и вижу там никак не поддаётся описанию. Просто восторженно промолчу.
Третья виза - тот же Израель. 2002 год. Первый визит, который перевернул мои понятия об очень многих вещах. Андрей Дементьев, шумный Тель-Авив, Назарет, Галилейское море и очень дорогой друг...
Четвёртая виза - VISUM - Австрия. Новый 2002 год. Зимняя Вена, великолепные мосты, вкуснейший борщ, Зальцбург. Именно в этот год я определилась с любимым вином - айсвайн *eiswein* - которого в Москве невозможно было найти, и попробовала впервые свежайший шоколад, настоящего Моцарта.
Пятая виза - VISA - до боли знакомое UK. 2002 год. На этот раз - Рэмсгейт, графство Кент. Покатушки на английских электричках, променад и пирс, Вадим из Архангельска и забранная себе у него на память футболка.
Шестая - VISADO - Испания. 2001 год. Совместная с мамой поездка, внезапное появление одноклассника в нашем же отеле, Port Aventurа, огромная паэлья, великолепная девушка, танцующая на DDR.
Печатей меньше, потому что моя нелюбовь к ночным переездам в поездах достигла апогея.

номер три

Новый биометрический паспорт, увы, всего на пять лет. Выдан 09.10.2008. Внутри - совсем другое оформление, что странно радует. Мир меняется, и мы меняется вместе с ним.
Виза первая - непереводимая, потому что Египет. 2009 год. Из хорошего - бедуинский чай, каркаде и красивейшее Красное море. Вообще, мне Египет настолько не понравился, что меня это саму удивляет. Я вообще-то оптимист в плане других стран...
Виза вторая - уже отсутствует! Потому что визовый режим с Израелем отменён. Тот же 2009 год. Отель рядом с мечетью на Масличной горе, из окон - непередаваемый вид на Старый Город и любимый гид. Однако главное - это картина: закат над Старым Городом, свежий ветер в лицо и на арабском - песнь муфтия, созывающего мусульман на молитву.
Виза третья - также непереводима, только на сей раз Япония. 2010 год. Просто... Япония.

Четвёртая виза - к лету будет испанская, я надеюсь. Потому что билеты куплены и отель заказан!

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Романтика.

Вчера мне рассказали самую чудесную из когда-либо мною слышеных сказок. Она была прекрасна, дышала тонкими нотами флейт, сражалась вибрирующими звуками варгана и гитарными переборами, страдала низкими вздохами пимака. Её вела арфа и та фея, что пряталась меж её струн.
В этой сказке не было принцесс и принцев, чудовищ, героев, войн и ужасающих замков, она фантастична просто потому, что существует, пока ты слушаешь её тихий мелодичный шёпот да теряешься в изящных изгибах. Зато у неё был цвет, она переливалась малиновыми и фиолетовыми оттенками, что вплетались в алые и бледные струны. И ещё вкус, сладковатый и почти незаметный, но главное - свободный, гармоничный и покойный.
Я хочу ещё.
В середине апреля.
Обязательно.

@темы: Alizbar

---

Пои-пои